Нюра почувствовала всю ту тяжесть, которая взвалилась вдруг на плечи мужчины, и её собственная тяжесть несколько отошла, отпустила.
– Аскольд, пойми меня, прошу…, – она повернулась к нему и говорила доверительно, как друг. – Я знаю, как тебе сейчас тяжело. Но … я всё ещё люблю тебя, и жить теперь с тобой под одной крышей просто не смогу. Эта мука выше моих возможностей. Потому, если не уйдёшь ты, то придётся уйти мне. Вот и решай. Надеюсь, ты всё ещё мужчина?
– Иди домой, – сказал Богатов после непродолжительной паузы. – И прости меня, если сможешь.
На одном из балконов их дома весьма довольный бесхитростным и размеренным течением жизни пил пиво среднестатистический гражданин. Совсем посторонний, не имеющий к теме настоящего повествования никакого касательства. И скорее всего даже не попавший бы в него, если бы именно он по редкой, ничего не значащей случайности не обратил бы рассеянного внимания на то, как через правую дверцу припаркованного на стоянке автомобиля выскочила вдруг заплаканная женщина и спешно скрылась в подъезде дома. Машина взревела мотором и резко, скрипя шинами по асфальту, сорвалась с места. Ещё через мгновение она нырнула за поворот и исчезла. Будто её и не было никогда.
Нюра брела устало по пустынной московской улице. Саднил ушибленный локоть, зияла пустотой, привлекая всеобщее внимание, свеженькая дыра на новых колготках, из больших зелёных глаз текли слёзы. А мимо ковыляли, неспешно прохаживались, шагали нога в ногу, суетились, торопились, неслись как угорелые, оттягивались, растворялись в своей суете, замирали в скорлупе одиночества многочисленные горожане – каждый сам по себе. Она никого сейчас не видела – она никому не была нужна. Ей не было никакого до них дела, и они отвечали ей взаимностью. Они обе – женщина и толпа – пребывали в редкостном симбиозе никомуненужности. Никогда в жизни Нюра не чувствовала себя столь одинокой, столь униженной, раздавленной, опустошённой. Столь же несчастной – да, возможно, может быть… Но настолько выброшенной прочь из жизни никогда.
Давным-давно, ещё в далёком-предалёком детстве она также брела по улице, не ведая ни цели своего движения, ни направления. Нури тогда получила двойку – первую в своей школьной биографии, – ей казалось, что весь мир знает об этом и втихаря показывает на неё пальцем. Такого унижения девочка не в состоянии была вынести, а потому она, закопав дневник в руинах полуразрушенного, предназначенного под снос дома, отправилась обречённо, куда глаза глядят. Впрочем, глаза её никуда не глядели, опущенные к самой земле они видели лишь серый асфальт. А потому правильнее было бы сказать, что она отправилась на все четыре стороны, подальше от родного дома, от родителей, от так неудачно сложившейся, прожитой совсем не как хотелось жизни. Тогда ей было также одиноко, также безысходно как теперь, горе её было огромным, невыносимым, свыше всяких границ, так что оставалось лишь одно – уйти за большое серое здание, которым заканчивалась улица, город, обитаемый человечеством участок земли и, очутившись непременно сразу в заповедном дремучем лесу, стать лёгкой добычей серых зубастых волков. Она не будет бояться, вовсе не станет плакать и звать на помощь, она с готовностью, без сожаления примет свою участь. Уж лучше смерть, чем такая жизнь … с двойкой. Она решилась. Вперёд, за серую пятиэтажку, туда, где определённо заканчивается мир, жизнь.
