Аскольд и Нури ехали домой. Вдвоём. Супруги Берзины и старушки решили задержаться на даче до воскресенья, благо погода своим ласковым игривым солнышком – должно быть, последним этой осенью – всячески благоволила такому решению.
Ехали уже часа два. Молча. Прошедшей ночью оба впали в то тягостное состояние, в котором слова теряют вдруг лёгкость и непринуждённость естественного человеческого общения и становятся предметом дотошного рассматривания, въедливого самокопания, скрупулёзного взвешивания. На долгие годы вперёд эти двое обрекли себя на тщательное просеивание сквозь сито опасливой осторожности всякое слово, каждую букву, готовую сорваться с языка, зная наверняка, что слово это, даже самое невинное, отныне непременно будет рассмотрено сквозь призму «другой женщины». Молчание стало теперь их постоянным попутчиком. Молчание и страх – не разоблачения, но крушения мира, воздвигаемого некогда терпеливо день за днём по кирпичику, казавшегося таким прочным и основательным, но превратившимся вдруг в одночасье в песочный замок, с ужасом ожидающий неизбежного разрушительного прилива. Оба встали на тропу войны. Не кровавой, не выжигающей в прах и пепел города и веси, не убивающей и даже не ранящей тела, но разрывающей в клочья души. И тем более ожесточённой обещала стать эта война, что сходились в битве вовсе не враги лютые, не супостаты, обоснованно ожидающие друг от друга и вероломство, и коварство, и нечеловеческую жестокость. Непримиримым легче, потому как они готовые, изначально входящие в схватку защищёнными, даже оправданными неистовостью очерствелых душ. Но в данном случае схлестнуться предстояло двум близким, родным людям, привыкшим за долгие годы не просто к доверию и открытости, но буквально сросшимся сердцами, воистину ставшим уже одной плотью, несмотря на все различия и антагонизмы. Насколько же больнее и нестерпимее саднит даже лёгкая ссадина, нанесённая всегда хранящей, приносящей лишь заботу и откровение рукой? Смерть от врага почётна – рана от друга не только убийственна, но и самоубийственна.
Нельзя сказать, что жизнь Аскольда и Нури до сих пор была безоблачной и безмятежной, наполненной лишь яркими лучами радости и белыми розами сентиментальности. Были и у них свои бури, и бури взрывные, разрушительные. Наверное, у таких людей не может быть иначе, у них всё по максимуму, всё через край. Тут и безграничная чувствительность, впечатлительность одного, эмоциональная вселенная которого не знает ни пределов, ни удержу; и рука об руку гордая непокорность, амбициозность другой – наследие далёкого предка покорителя мира, не ведающего границ ни в милости к приближённым, ни в каре отступников. Странно вообще, что они сошлись – настолько разными, противоречивыми, несовместимыми казались их начала. Но ведь сошлись-таки, и это уже было данностью, свершившимся фактом единства и борьбы противоположностей. Аскольд притягивал своей неординарностью, отличностью от всех, неуёмностью фантазий и замыслов, правдивой неправдоподобностью бреда, в его устах обретающего состоятельность всё того же Holiy Factum
