— Может, прогуляемся немножко? Чтобы фалафель переварился.
— Фалафель и так переварится! — чуть ли не взвизгнула Романецка.
«Ну, вот, — подумал Ищель, — наконец-то эта мерзкая сука дала мне повод обидеться. Теперь у меня есть формальная причина от нее отделаться. Все будет выглядеть так, будто инициатива расстаться исходит не от меня, а от нее самой».
Он постарался придать своему лицу обиженное выражение и ледяным тоном, понизив голос почти до баса, сказал:
— Я провожу вас домой.
От этих слов Романецка вся как-то сразу ссутулилась, плечи ее обвисли, а над переносицей обозначились две жалобные морщинки.
Неожиданно Ищелю стало ее жалко. Только излив на кого-то свою злость, мы вдруг понимаем, что перед нами всего-навсего слабое, жалкое человеческое существо, и осознаем, что наше представление об этом существе, сложившееся под влиянием гнева, было ошибочным.
Два раза в жизни мы испытываем сильное разочарование: первый раз, когда взрослеем и узнаем, что в человеке живет чудовище, а второй — когда понимаем, что чудовище это — вовсе не чудовище. Мгновенная острая жалость к Романецке вспыхнула в груди Ищеля. Как будто сердце его расширилось, вознеслось вверх на гребне высокой волны и стало на ней покачиваться. Но волна очень быстро опала, сердце Ищеля снова съежилось, рухнуло вниз, и он вновь почувствовал в своей душе неприязнь.
Однако вместо того, чтобы и дальше вести себя, как побитая собака, которую хочется пожалеть, Романецка встряхнулась, выпрямилась и, даже не попытавшись подольститься к Ищелю или хотя бы отсрочить приведение в исполнение вынесенного ей приговора, заявила:
— Я хочу ехать.
«Ах так, — подумал Ищель. — Ей даже не жаль со мной расставаться. Похоже, не только мне противно находиться рядом с ней, но и ей противно находиться в моем обществе. Впрочем, это бы еще куда ни шло. Но ей дозарезу нужно заставить меня еще и потратиться. Ну что ж, прощай, жалость! Добро пожаловать, моя старая добрая знакомая — ненависть!»
Он развернулся на сто восемьдесят градусов и вместо того, чтобы снова вернуться по улице Черняховского и улице Бограшова, направился в сторону улицы Аленби.
— Куда вы? — удивилась Романецка.
— На автобус, — ответил Ищель.
«Да уж, — думал он, — ничего себе субботний вечерок. Страшная баба, пешая прогулка, фалафель, автобус… Такой вечер так просто не забудешь. Жалкая жизнь. Гнусная жизнь. Бесцветная. Жизнь, в которой нет ничего!»
Они плелись от рынка Бецалель в сторону улицы Аленби. Романецка шла, сгорбившись, вид у нее был подавленный, а на лице у Ищеля было такое выражение, словно он учуял какую-то непонятную вонь и морщится в попытке определить, откуда это так несет.
