Из моих публиковавшихся дневников и записных книжек редактор и цензор оставили крохи.
Вот подлинные выдержки из записок сорок второго года:
«…И лестницы и коридоры забиты народом. И женщины и мужчины. Больше, пожалуй, мужчин. Молодые, старые. Рабочие, интеллигенты.
Иду со своей повесткой и вижу, что такие повесточки у многих. Стоит молодой человек с тонкими черными усиками. Тоже с повесткой. Спрашиваю:
– Не знаете, по какому делу вызывают?
– Знаю, – говорит он излишне серьезно, даже мрачно. – Сажают на баржи, вывозят в Ладожское озеро и топят.
Можно было содрогнуться, но я не содрогнулся, потому что не поверил.
И подлая мысль: даже если и так, то при чем тут я?
Попадаем в просторное помещение, чуть ли не зало. Десять – двенадцать столиков, за каждым сидит человек в милицейской форме.
На столиках карточки с буквами алфавита: А, Б, В, Г… Разыскиваю свою П, подхожу.
– Ваш паспорт.
– Пожалуйста.
Берет паспорт, уходит, через две минуты возвращается.
– Возьмите.
И протягивает обратно паспорт. В паспорт вложена какая-то бумажка, узкая ленточка. Раскрываю на этой закладке книжку паспорта и – прежде всего – вижу, что штамп моей прописки перечеркнут крест-накрест по диагонали черной тушью.
– Что это значит?
– Тут все сказано. Прочтите.
Читаю: «Такому-то явиться с вещами сегодня такого-то сентября к 14:00 на Финляндский вокзал к милиционеру Мельникову».
Взглянул на часы: без четверти двенадцать.
– Куда я могу обратиться за разъяснением? Где могу обжаловать это нелепое предписание?
– Обжалованию не подлежит. Постановление Совета фронта. Следующий!
Обратно иду пешком. У Дома книги встречаю Женю Шварца. Он огорчен, расстроен, но не может, как всегда, обойтись и без шуток, – пробует поддержать меня в моем унынии.
Мама, к удивлению моему, не растерялась, даже не расплакалась. Сразу же стала одеваться.
– Поеду на вокзал к Мельникову, предупрежу его, что ты болен.
Через час-полтора возвращается.
– Ну что?
– Видел бы ты, что там творится! Там никакого Мельникова днем с огнем не разыщешь. Лезут в вагоны с узлами, чемоданами, с детьми… Каждый вагон буквально берут штурмом».
…Нет, переписывать всё не могу. Слишком уж подробно. И не всё на тему. Скажу только, что из Ленинграда я не уехал. Мама моя ездила к начальнику паспортного отдела Николаеву, и тот сказал, что, может быть, это и ошибка – моя высылка, но что ж поделаешь – лес рубят, щепки летят.
А когда мама употребила слово «обида», он сказал:
– Ах вот как? Он обижен? Тогда тем более он должен уехать. Обиженные опасны. <…>
