И ведь даже после этакого дела Джон Лейн не научился свой язык держать в узде.
На него уж иск в Звездную палату[54] подавали, за непотребства и за клевету на нашего викария Томаса Уилсона.
И церковные старосты присягнули на суде, что он пьяница.
Ох, боюсь я, Куини, зятя моего, на ту же дорожку клонит.
А мой добрый доктор Холл, заметьте какой человек порядочный, при таком-то несогласии между сестер он лечил Куини от цинги, своим цинготным пивом пользовал, и вылечил.
Вот было б у него лекарство против пьянства!
Да только не открыли еще травы подобной и не откроют никогда.
Семя болезни этой лежит у человека в сердце и в душе. Болезнь эта — болезнь духа, и она смертельная.
Сусанна говорит, что в пьесах моего супруга много клевет возводится на женщин и на их природу.
То он ставит женщин на пьедесталы, всех уверяет в их полной чистоте, какой на свете даже не бывает, то он их боится, им не доверяет по причине их (обыкновенно напридуманной) неверности.
В пьесах у него женщины в полной власти у мужчин, то как невинные богини, то как бляди.
А по мне, так швырнуть бы его в реку с кулем грязного белья за такие вещи, а сперва бабой нарядить да избить за то, что печатно силой своей кичился, и пусть бы мальчики испорченные ему что надо прищемили за похоть его скверную и за многие его грехи против любви.
Как кончил он заниматься этой, с позволения сказать, любовью, мой супруг мистер Шекспир перекатился на спину на громадной постели.
Ноги скрестил и стал чесать коленки.
У него же руки неописуемо длинные были, я еще не говорила?
А потом, ни тебе «прошу прощенья», ни тебе «позволенья просим», стал трубочку курить.
Трубка у него была белая, глиняная, запах у табака приятный.
Я скушала одно яблоко и пять печений.
Лежу я себе и смотрю на балдахин, на свечи. Черный воск капал вниз, на похабную резьбу.
По правде сказать, эта резьба напомнила мне образы Страшного суда, какие были раньше на стенах Ратушной часовни здесь у нас, в Стратфорде. Их забелили, когда я еще девочка была, за то что чересчур папистские. Мой свекор Джон Шекспир тогда был казначей и отвечал за эту вымарку.
Помню, бывало, хвастался, что всего в два шиллинга побелка ему обошлась.
А помер он папистом.
Вот уж впрямь чужая душа потемки, да?
Лежу я и смотрю, как черный воск катится, густеет.
— Эта кровать, — вдруг я спросила, — во сколько же сонетов она тебе встала?
Я на спине лежала и ладонями простыни оглаживала.
Мягкие, как масло.
