Он кусал ногти.
— Ну, можно сказать, — признался наконец. — Пожалуй.
Мистер Шекспир сплюнул.
Видно, горьки ему ногти показались.
Мистер Шекспир сказал:
— Но я писал сонеты не ради одежды.
— Ну да, ну да, — говорю. — Ясное дело.
Мистер Шекспир сказал:
— Я получал одежду за сонеты, только и всего.
— Ну да, ну да, — говорю. — А как же.
Тут мистер Шекспир ухватился пальцами за обе свои красные ушные мочки, давай их крутить, вертеть и дергать, а сам кричит:
— Но я писал сонеты потому, что я не мог иначе!
И тут я подарила его улыбкой, какую разучила.
— Совершенно тебя понимаю, — говорю.
Тут, видно, придется объяснить насчет моей разученной улыбки.
Мне говорили, что у меня, мол, не хватает сочувственности.
(Неправда это, знаю. Но так мне говорили.)
Юдифь Садлер говорила. Моя подруга Юдифь меня укоряла, что, когда она призналась мне, что ее муж Гамнет храпит, на моем лице не выразилось сочувствия.
Но мне ли не знать, что на самом деле я ее пожалела, а значит, оказывается, никуда не денешься, что мое лицо в этом случае просто не показало того, что я испытывала.
Я-то знала, как улыбнулась тогда Юдифи (я надеялась, душевно), и моя улыбка, выходит, просто не отобразила моих чувств.
Вот по какой причине я стала учиться перед зеркалом.
Смотрю на себя в зеркало и с минуту улыбаюсь от души.
У меня, известно, мелькало в голове, что есть в моем поведении что-то дурное, актерское, блядское, криводушие какое-то.
И улыбка-то снисходительная получалась, свысока, если чересчур долго ее продержишь на губах.
Но все равно я дальше добивалась такой улыбки, чтоб соответствовала смыслу, какой, я знала, в моей улыбке должен быть.
Главное — смысл, на то нам и дано лицо, чтобы его друг другу выражать.
Вот я и училась как следует улыбаться.
Мои глаза, конечно, во всем играли свою большую роль.
Губы могут лгать, глаза всегда скажут правду.
Я про жизнь толкую, не про театр.
Речь тут о честности, не о притворстве.
У меня-то плохих зубов не было, чтоб их скрывать.
Сэр Ухмыл, ясное дело, не заслужил такой моей улыбки.
Как он покраснел, как пнул дворнягу, заикался, оправдывался, плел насчет своего сонетного промысла — и с чего мне было так ему улыбаться?
Но чувствам не прикажешь — гони их в дверь, они влетят в окно.
Вот я и улыбнулась мистеру Шекспиру.
Я ему улыбнулась.
Тут, помнится, стало накрапывать.
Мелкий дождичек посеялся с неба, и было оно цвета утиного яйца.
Мистер Шекспир закусил нижнюю губу.
Я стою и улыбаюсь, жду.
Он взял меня под ручку, и пошли мы дальше.
