.
Что им чума!
Обзавелись оба колокольцами.
Дело нехитрое, ума особого не надо.
Два шута — идут пешочком, им и горя мало.
И всю дорогу пьют.
Как во времена ужасные, с папашей.
Бардака ни единого не пропустят.
Им десять миль не крюк.
Из Робина Гуда пляски пляшут, бесстыдники!
Правда, на пляску святого Витта больше у них похоже!
Да нет, едва ли.
Если на то пошло, ни в тот апрельский день, ни в другой какой я не могла вообразить, чтоб мистер Шекспир и вправду скакал из Лондона в Норич.
Читатель, да он и милю ленился пешком пройти, до фермы моего отца в Шоттери, в первое-то время, когда мы только повстречались.
Все норовил какую клячу приспособить, взять взаймы.
Вдобавок вы, уж верно, догадались, что теперь я понимаю: жизнь моего мужа была в его писаниях.
А на скаку не больно-то попишешь, верно?
Хотя тогда-то, по грязному Лондону гуляя в том плаще, тогда-то я еще не понимала, знаете, что в писаниях для мистера Шекспира — вся жизнь его.
Супруг со мною рядом был для меня почти как незнакомый человек.
Мистер Шекспир в Лондон меня заманил письмом.
Такое странное письмо.
Жаль, я его не сберегла.
Сберегла бы, я бы его вставила в свою книгу, вы бы прочитали.
Особенно мне конец запомнился.
Ну бесподобно удивительный конец!
Письмо так кончалось:
Навеки твой, сокровище моей души, покуда при своем орудье,
Шекспир.
По-моему, вы согласитесь, что очень странно так кончать письмо.
Прочитала я и перепугалась даже, не спятил ли мой мистер Шекспир.
По-моему, любая порядочная жена или мать со мною согласится.
Правда, остальное все в этом письме было пусть и странное, но не до такой степени удивительное.
Разве наши тела — орудья?
Ну, что вы скажете?
Сумасшедший ли конец, не сумасшедший, а я годами хранила это чудное письмо в укладке за хлебницей в буфете.
Да вот беда: возьми да залезь туда как-то ночью крыса, ну и сожрала письмо.
Все жеваное, рваное — куда ж его хранить.
И как съела крыса то письмо, завела я себе для компании кошку.
Она у меня царица среди кошек.
Я назвала ее Египтянкой.
(Мистер Шекспир, бывало, мне назло звал ее Клеопатрой[38]. Для краткости, говорил. Хотя, известно, вовсе это не короче.)
Теперь моя Египтянка уже в годах, а когда в соку была, вечно она котилась.
Никак, бывало, не уймется.
Окотится и помет свой помещает в шкафах, буфетах, в подполе, на креслах и в постелях.
Раз поместила не то чтоб такой уж грязный помет в постели у Сусанны с Джоном. Так Джон, сердечный, стал прямо сам не свой. Три недели потом не мог в своей постели спать, до того он ужасался.
