Одна беда, он и меня оставил.
Я так думаю, что в Лондоне мистер Шекспир не пьянствовал.
Там в театрах все больше повесы, моты, из кабаков не вылазят, ну, а он — он от них держался в стороне.
Они и в дверь ему стучат, зовут кутить, а мой супруг — нет, скажет, мол, болеет, не может. Что бы ему вот так-то после свадьбы нашей Юдифи!
Вино губит душу.
Чем больше пьяный пьет, тем больше ему хочется. Это как червь, когда он крови насосался.
Отец мистера Шекспира все пил и пил, когда уж сам-то он уехал.
Даже, можно сказать, подлый старикашка потом еще хуже освинел.
Все больше опускался, хоть, кажется, куда уж больше.
Да, нагляделась я. Тут же, на Хенли-стрит жила.
Джон Шекспир, сын арендатора-крестьянина, собственными трудами высоко поднялся.
Джон Шекспир в лучшие свои года был главой Совета в Стратфорде.
В полицейских, в казначеях, в судебных приставах побывал, прежде чем на такую должность выбиться.
Так высоко вознесся человек, а ниже раба природного он пал, и все из-за своего позорного порока.
Кончил, как свинья.
Совсем спился с круга.
Дело свое небрег, потом и вовсе бросил.
Так часто не являлся на Совет, что в конце концов у них там лопнуло терпенье, ну, и его прогнали.
В долгу как в шелку, и ведь еще больше увязал.
Заложил наследную женину землю, а толку-то, всё прахом. (Ей это надорвало сердце, хоть все равно она за него молилась.)
Что и было в нем хорошего, то потонуло в хмельной чаше, свинцом попадало на дно.
Погиб совсем, пропал, как червь капустный, болван болваном стал, огромный кусок мяса.
Ходил весь драный, камзолишко обтрепан, протертые штаны, чулки на пятках до дыр проношены, обувка стоптана, веревка вместо подпояски, и на голове шапка засаленная, в дырьях, оттуда космы лезут.
Скоро дом только у него и остался и чем зад прикрыть.
Да и полдома, и всё, чем зад прикрыть, он задолжал кабатчикам.
В последние свои года Джон Шекспир даже в храм Божий сунуться не смел, боялся, как бы там его не сцапали, иск не вчинили за долги[31].
Сидит, бывало, весь гнутый, у огня и одно херес глушит.
Вечно его пил.
Херес.
Такое белое крепкое вино, и уж старик его потреблял подогретым, перегретым, жженным и подслащенным, а то с сушеным хлебцем или с яйцом.
Только на хересе и жил, когда уже душа не принимала пищи.
Всё шутки свои шутковал, сказки свои рассказывал, да кто же слушать станет.
Ну а потом и вовсе — грязный, стыдно даже, как гора, раздутый, валился навзничь, как еще постель не проломил.
