Мария Шекспир внучков любила, да и меня, по-моему, немножко полюбила после смерти мужа, когда уж сердце оживело в ней.
Но в те поры, когда старый мистер Шекспир то злится, как сыч на крупу, то схватится — и в кабак, и домой приходит, нализавшись, ее, видно, только на то хватало, чтоб меня винить за отсутствие моего-то мистера Шекспира.
— Не ты бы, — как-то раз мне говорит, — и оставался бы он дома, в Стратфорде, как люди.
Так я и не поняла.
Или она на язык мой намекала?
Язык у меня хорошо подвешен, это уж не сомневайтесь.
Правда, у меня и голова есть на плечах.
Свекровь моя, надо сказать, меня сволочью числила.
Ну, а я, я числила ее в святых.
(Не то чтоб мне святых в молитвах не хватало, сами понимаете.)
Просто я хочу сказать, что Мария достоверно была святая, раз претерпела столько от свекра моего, да и от мистера Шекспира в его юные года.
Дальше еще порасскажу.
Помкнул на грех, по отцову следу, как пес с хвостом кургузым.
Ну, а насчет Джона Шекспира — все равно я его добром поминаю.
С большущим брюхом, с щекастой рожей был старик.
Не только был перчаточник, еще и шерстью ведал, и деньги в рост давал, и ячменем торговал, и лесом, овцами, шкурами, кожами и мясом.
А вино — то главное его было дело да погибель.
Сперва, известно, потреблял, как водится у людей, — для разговору, чтоб смазать сделку, а сделки же, они часто по кабакам ладились.
Ну, и скоро настал день, когда уж он никакого дела не мог сладить без винной кружки.
А потом такие дни пришли, и много дней, когда уж вино всякое дело ему застило.
Пришли такие дни, и Джон Шекспир стал пьяницей.
Вся жизнь его была в питье. Другой жизни не осталось.
…Потому что пьяница и пресыщающийся обеднеют, и сонливость оденет в рубище (Притчи, 23, 21).
Моему мужу и в школе доучиться не пришлось из-за позора и разорения отца.
Всю жизнь Джона Шекспира сгубило пьянство, и все же (я так скажу) не всегда была безобразна эта жизнь, не вечно безлюбовна.
Иной раз, даже во хмелю, такой вдруг сделается нежный, милый! Как подменили.
И на жену влияло, хоть она капли в рот не брала.
Бывало промеж них. Обоих забирало.
Как дети малые, и смех и грех.
Помню, раз в сочельник нализался он хересу и давай у нас с ней выпрашивать кусочек белой тучки.
Весь в слезах, и кусочек этой белой тучки у нас клянчит.
— Хочу такой рождественский подарок, — молит нас, — пусть и невозможно.
Я стою, диву даюсь, не знаю, что сказать, а Мария, та только велела ему, чтоб подождал минутку.
Пошла в сад и там набрала для него пригоршню снега, что только-только выпал.
