Тут никуда не денешься, читатель:
Сэру Ухмылу шляп лучше б вовсе не носить.
Слишком башка большая, никакой шляпе с удобством не усесться.
Шляпы у него сидели на макушке, как голуби на статуе, только и ждали случая, чтоб им слететь.
И все же, хоть мне она не глянулась, эта мужняя высокая шляпа, а я так прикинула, что тоже недешевый она предмет.
И уж конечно, ее долго подбирали, чтоб в цвет к плащу.
Тулья рыжая, поля с испода розовые.
А сбоку перо павлинье, прикреплено на пряжке накладного золота.
В хорошенькую сумму, я прикинула, встало снаряженье мистера Шекспира.
Я тут рассказываю, вспомните, про девяностые года прошлого века, когда пара домотканых чулок вам в три шиллинга вставала, а уж бархат никак не шел меньше, чем по фунту ярд.
Ох, и дорого одежа в те поры обходилась.
Помню, Гамнет уж при смерти лежал, захотелось ему, вынь да положь, новомодных сапожек.
Такие тогда носили: голенище широкое, вывернутое, с бахромкой.
Семь шиллингов, четыре с половиной пенса за них я отдала.
Гамнет в постели их носил, так ни разу и не прошелся.
Так в модных этих сапожках мы его и схоронили.
— Гороховая похлебка, — вдруг, ни с того ни с сего, говорит мистер Шекспир.
— Прошу прощенья, сэр? — я ему в ответ.
— Этот плащ, — мистер Шекспир мне объясняет, — так называют его цвет — гороховая похлебка.
Ну не дурацкое ли оправданье мотовства?
Такое имя дать убогое такой великолепной вещи.
Глава вторая
Кусочек белой тучки
Я про этот плащ ни слова не сказала своему супругу.
Приятно мне в нем было.
Идем мы, а я все шелковую подкладку щупаю, так и сяк присбориваю.
А то на лицо его натягиваю, если на меня какой охальник вылупится, или разносчик выскочит из лавки, или лошадиные копыта взобьют уличную грязь.
И бархат тот гороховый волнился и вздувался от моих шагов.
Но не стала я ничего ему говорить про этот роскошный плащ, ни про дорогую шляпу, ни про чулки, ни про камзол.
Мистер Шекспир, знаете ли, не то чтоб мешками слал золотые и прочие монеты с посыльным в Стратфорд, на хозяйство.
Годами я почитай что одними посулами жила.
Семь тощих лет.
Только тем и спасалась, что жила при его родителях.
Каждый кусок считала. (Не мотай, нужды не будешь знать.)
У Джона и Марии Шекспир на шее я сидела, тоже не велика радость.
Дом на Хенли-стрит был невеселый дом.
Я свою долю, известно, тоже вношу, бывало, стряпаю, стираю, убираю, но черствый был мой хлеб, и жесткая моя постель.
Жесткая, холодная, как крапивой устланная.
Они так думали, что слишком рано их старшенького охомутали, что подловила я его.
