Дала она старому Джону Шекспиру эту пригоршню снега, и сразу тот умолк и снег поцеловал.
И уснул, губами в снег.
Уснул, как дите, снег даже еще не растаял.
Зато в другой раз я видала, как Джон Шекспир так пнул жену, что она с лестницы скатилась.
Да и ко мне руку не раз прикладывал.
На Хенли-стрит не рай был, сразу вам скажу.
И прожила я там семь тощих лет, на милости у свекра.
Мало радости, надо признаться.
Зато я хоть не побиралась, в долг не просила, не воровала, не подыхала с голоду.
Сусанна говорит, что насчет вина и пьяниц мой муж рассуждает во многих пьесах, — это в особенности «Антоний и Клеопатра», акт 2, сц. 7[23], «Буря», акт 2, сц. 2[24], и во второй части «Генриха VI»[25]. но главное-то где мистер Шекспир выдает, что вовсе не понаслышке знает, какую адскую власть может забрать вино над иными душами, это в том месте, где его герой Гамлет, когда пора уж встретиться с призраком отца, все мнется и заводит долгую речь на эту тему, ну совершенно ни к селу ни к городу[26].
Сусанна говорит, что эта пьеса «Гамлет» самая длинная у мужа и в ней такого наворочено, чего он сам не может расхлебать. Просто, Сусанна говорит, мы должны признать, что там мистер Шекспир замахнулся на такие темы, какие оказались ему не по плечу. Чтоб разобраться в Гамлете, такое мнение Сусанны, нам надо постигать такие вещи, в каких он сам не смыслил.
Ну, а по-моему, чересчур она к отцу добра.
Жена вам такое порасскажет, на что дочка не насмелится.
Жене самая суть открыта.
Ах, да знал он, знал, что портит-корежит жизнь, что любое дело губит.
Мой муж.
Бедный мистер Шекспир.
Сын своего отца.
Скоро он разбогатеет, мистер Шекспир сказал.
Это когда только собрался покинуть меня одну с детьми и смыться в Лондон.
Кажется, на ту Пасху дело было, когда у нас дымоход загорелся.
Иными словами (получше, на исторический манер чтоб выразиться), в год под самый год Великой Армады.
Сусанне нашей еще четырех не исполнилось.
Близнецам два года.
Мистер Шекспир был двадцатитрехлетний, скороспелка в самом цвету.
О, зато гордые помыслы так и распирали.
Волоса, бывало, клочьями терял, как начнет толковать о том, что он замыслил.
Говорит, их дергает, и глаза горят.
Всё разговоры, разговоры, и надежды, одно желание: уеду и уеду, в столицу, к людям.
Да он, по-моему, аж солнцу самому завидовал.
Совсем мне его слезы губ не солонили, когда со мной прощался.
— Буду писать, — пообещал.
(А я-то вздумала, что он про письма!)
— Передо мной великий путь, жена, — так и сказал. — По морю с сэром Фрэнсисом Дрейком, никак не меньше.
