— Что тебе от меня надо, журналист? — убрав нож от горла, устало спросил офицер. — Без тебя знаю, что мы повели себя как последние сволочи. — Лейтенант горько усмехнулся. — Полагаешь, что мы испугались?.. Нет, в моей компании почти не было трусов. Всё хуже, гораздо хуже, журналист. Мы просто растерялись. Контингент, который сегодня встал у нас на пути, ничем не отличается от бойцов, которые служат в моём батальоне. Везде полно отморозков. Как с ними быть?.. Бить?.. Или не бить?.. Бить — недостойно офицера, не бить — распоясаются. Это называется «вилкой». Это пат для командиров взводов и рот. Ходить нам некуда, журналист. Слышал, наверное, об издевательствах над бойцами со стороны офицеров.
— Да.
— За зверей нас держишь?
— Да.
— Правильно держишь. Я перед тобой оправдываться не буду. Всё так и есть на самом деле, только знай, что среди нас мало жестоких. В основном, остервеневшие от бессилия. А ещё больше тех, кто, столкнувшись с дерьмом, опустил руки и плюнул на службу.
— Вы и в рабство солдат продаёте.
— Продаём, журналист. Не я продаю, но я уже только потому сволочь, что наши погоны с этими ублюдками ничем не отличаются.
— Чему вас в военных училищах учили?
— Обращаться с оружием, которое мы не имеем права даже носить! Сегодня одного выстрела в воздух было бы достаточно, чтобы разогнать этих сопляков по домам. Если даже мы, боевые офицеры, посвятившие себя служению Отечеству, не имеем права на ношение личного оружия, то что ты можешь от нас требовать. Предположи чисто гипотетически, что мы — элита, как это было и при царе, и при советской власти. Нормально, по-твоему, если бы мы при такой постановке вопроса дрались с этой шантрапой на кулаках? Мы — не уличные забияки, не боксёры. Мы — офицеры, которых готовили для того, чтобы убивать врага на войне и быть убитым врагом на войне, а не за тем, чтобы загнуться под забором от финки недоноска, подобно пьянчужке… Я даже по кодексу чести застрелиться сейчас не могу! Нечем стреляться! Я смешон, журналист! Смешон, — понял?!
Лейтенант сдавил голову ладонями. Его красивое лицо обезобразила мука. Он сел на снег и стал качаться из стороны в сторону, как маятник. Журналист присел рядом и опустил руку ему на плечо. Лейтенант дёрнулся от этого прикосновения, лёг на землю и застыл в скорченной позе.
— Оскорбил я тебя, товарищ лейтенант, — поднявшись, задумчиво произнёс журналист, — но слов своих назад не возьму… Терпи, офицер. Когда такие, как ты, несут службу, я спокоен. Как гражданин России, которому ты присягал на верность, приказываю тебе жить. Приказы не обсуждаются, товарищ лейтенант. Покончить с собой сейчас — равно предать. Стреляться можно только тогда, когда другие офицеры живут по таким же неписаным законам долга и чести, как ты. Тогда, когда твоя смерть от пули никого не удивляет, потому что твой полковой товарищ завтра готов поступить так же в случае проступка. Тогда, когда твоя гибель не ослабляет армию, а укрепляет её, так как кругом все лучшие (одним лучшим больше, одним меньше — не имеет значения). Сейчас же каждый благородный офицер на счету, поэтому твоя задача — стать образцом для российской армии… Я пошёл. Разрешаю погибнуть только на войне. — Журналист улыбнулся. — Лена может гордиться своим мужем. Передай ей, что сегодня ты встретил человека, который в течение тридцати минут умер и воскрес.
