- Тряси дружней, вот так: раз-два, раз-два...
Жалкое, безжизненное, беспомощное тело!..
- Наддай еще! Тряси!..
- Эх, государь, кабы в нем была душа, давно бы вытряхнули, - тихо говорит Меншиков.
- Так думаешь, нет уже ее в нем?
- Думаю, государь; она ведь из воды умчалась в ту страну, где ей быть предопределено, може, в рай светлый, може, во тьму кромешную.
Между тем Ягужинский, придя в царскую палатку (государь не хотел жить в крепости, в доме, а предпочитая свежий воздух открытого места, велел разбить себе палатку вне крепостных стен), чтоб запечатать вынутые из карманов утопшего Кенигсека бумаги в отдельный пакет, положил их на стол и при этом нечаянно выронил из одного конверта что-то такое, от чего он со страхом отшатнулся...
- Что это? - шептал он побледневшими от страха губами. - Она сама?.. У него?..
Он дрожащими руками взял конверт, из которого выпало это что-то страшное, и вынул оттуда розовые листки, которые привели его в еще больший ужас...
"Ее почерк... Господи!"
Листки выпали из его дрожащих рук.
"Сжечь все это... уничтожить..."
Он торопливо зажег свечу.
"Сожгу... жалеючи государя, сожгу... А того не жаль, его уже не откачать... И ее не жаль".
...Листки и то страшное - у самого пламени свечи.
"Нет, не смею жечь... Пусть будет воля Бога... А я от своего государя ничего не скрывал и этого не скрою. Пусть сам рассудит".
И Ягужинский взял со стола отдельный поместительный конверт, вложил в него бумаги Кенигсека и то... страшное с розовыми листками... и все это запечатал малой царской печатью.
17
Уже поздно ночью в сопровождении только Ягужинского возвратился царь из крепости в свою ставку.
- Какой пароль на ночь? - спросил он вытянувшегося перед ним у входа в палатку богатыря преображенца.
- "Март", государь, - шепнул преображенец.
- Не "Март", а "Марта", - поправил его царь.
Войдя в палатку и поставив в угол дубинку, он спросил Ягужинского:
- Где бумаги Кенигсека, которые я велел тебе запечатать? И не ждал, не гадал, и вот стряслось горе. Какого человека потеряли! Эх, Кенигсек, Кенигсек!
Ягужинский побледнел. Царь заметил это.
- Что с тобой, Павел? - спросил он. - Ты нездоров?
- Нет, государь, я здоров, - с трудом произнес Павлуша.
- Простудился, может?
- Нету, государь.
- Но ты дрожишь. Может, я тебя замаял, утомил?
- Нету, государь, с тобой я никогда не утомляюсь.
- Не говори. Вон и Данилыч к ночи еле ноги таскал, а он не чета тебе, цыпленку. Так где бумаги Кенигсека?
