— Вы же недавно кричали, что раввин из двора Шлоймы Киссина и полоцкий даян — одна банда! — рискнул заметить один из завсегдатаев молелен. Но крики простолюдинов взметнулись и нависли над ним, точно топоры. Рыночные торговцы хлопали себя ладонями по лбу:
— Откуда нам, простым рабочим людям, знать? Откуда нам было знать, что у раввина из двора Шлоймы Киссина сумасшедшая дочь? И что вы впутываете нас в свои воровские делишки? Мало ли что мы говорили! Есть языки, так мы и говорим!
Рыночные торговки, туго перетянутые широкими фартуками, и мясники со свекольно-красными лицами утирали слезы: не зря говорится, что Бог готовит исцеление до удара! Счастье, что раввин был в обмороке и не слыхал, как кричала его дочь, когда карета забирала ее в больницу. Посетители из молелен, терзавшие его, в сутолоке разбежались, как мыши по норам. Остались лишь соседи со двора Шлоймы Киссина, которые в прежние времена не очень-то ладили с раввином. Он, да не зачтутся нам эти слова, тяжелый человек и чересчур благочестивый! Но когда у человека горе, наш брат зла не помнит. Соседи приводили раввина в чувство, ухаживали за ним, пока он не открыл глаза и не увидел, что дочери уже нет. Он не кричал и не плакал, а только тихо попросил, чтобы его оставили одного. Ну, так не следует ли этого полоцкого раввинчика и эту гулящую с ее мужем выкурить, как зловоние!
— Их выкурят, — утешали мужчины своих воинственных жен. — Теперь конец будет этому авантюристу, полоцкому даяну, и этой бабе, этой развратной глазастой туше, которая без разрешения липового раввинчика не может лечь в постель со своим мужем, дурень он этакий! А он иначе не привык, как только нести свиток Торы именно в виленской городской синагоге, мазила!
Вся эта болтовня, поднявшись волной, докатилась до Полоцкой улицы и вплеснулась в уши Калмана, который еще больше съежился от страха и стыда. Но черные глаза Мэрл заискрились прежним блеском, и она издала короткий смешок, как в давние времена, когда, девушкой участвуя в демонстрациях рабочих, видела занесенные над толпой казачьи нагайки. Если бы Калман не был таким уж простофилей, она бы прошлась с ним под руку по улицам, где их поносят, и смеялась бы в лицо этим сплетникам! Но она вспомнила о полоцком даяне, и блеск в глазах ее угас. Она накинула платок на голову и побежала к раввину из двора Шлоймы Киссина.
Но, приблизившись к дому раввина, Мэрл почувствовала свинцовую тяжесть в ногах. Она дрожала при мысли, что сейчас предстанет перед раввином, дочь которого, как рассказывают, сошла с ума, услышав историю с агуной. Сам раввин, говорят, не хотел вмешиваться в эту историю. Он просил пришедших к нему людей, чтобы те оставили его в покое, потому что он боится слез и проклятий агуны. «Я при нем не буду плакать и даже в душе не стану проклинать его. Я сделаю все, что он велит, лишь бы с полоцким даяном не случилось ничего дурного», — уговаривает себя Мэрл и вдруг вспоминает про Мойшку-Цирюльника.
