Еще у него должен быть помощник в сером плаще, тощий, словно фокусник его никогда не кормит…
— Господин? — Фокусник сидит на кушетке, полулежа, и вставать не собирается. Комната освещена огнем нескольких светильников.
— Кто ты? — спрашиваю я.
— Что?
— Я говорю: как тебя зовут? На самом деле?
Философ разминает тонкими пальцами персик. Красивое лицо — в его чертах нет ничего африканского. Если бы не темная, почти черная лоснящаяся кожа, философ бы сошел за римлянина. Или грека.
Он совсем не похож тех ливийцев, которых я знал, будучи младшим трибуном при африканском легионе.
— Это неважно. Мое имя плохо звучит на вашем языке. — Философ качает головой. Его темные пальцы с розовыми подушечками разрывают желтую мякоть. Брызжет сок. — Зовите меня Острофаум, господин. Этого вполне достаточно. Что-нибудь еще?
Я делаю шаг вперед.
— Луций Деметрий Целест, — говорю я. — Ну же, вспоминай!
Молчание. Остро пахнет убитым персиком.
Шаги. Я поворачиваюсь — мгновением раньше, чем успеваю задуматься. Ладонь на рукояти гладия. Пауза. Из боковой двери появляется помощник фокусника. В сером плаще, лицо закрыто капюшоном. Помощник проходит мимо меня, словно не заметив, неловко опускается на колени у жаровни, начинает раздувать огонь. Я выпрямляюсь.
— Что господин желает знать? — фокусник смотрит на меня.
— Ты лечил моего брата?
— К сожалению. Я ничем бы не смог помочь вашему брату, господин, — говорит философ. — Простите.
Впервые вижу врача, который извиняется не за свое умение, а за попытку помочь.
"Смотри, Гай". У меня начинает кружиться голова. В горле першит, я с трудом сглатываю.
— Чем он был болен?
— Насколько я могу судить… — философ поднимает голову — белки глаз резко выделяются на фоне темной кожи, — Это финикийская болезнь. Так называл ее великий Гиппократ.
Я молчу. Вот оно что. Это, чрево Юпитера, многое объясняет…
Колени на мгновение слабеют, усилием воли я заставляю себя выпрямиться.
У моего брата была проказа?!
Финикийская болезнь, от которой человек сгнивает заживо. Теряет пальцы, руки, уши. Безносые, безглазые — они бродят вереницами по Германии, Италии, Ливии. В Иудее, говорят, в горах есть целый город прокаженных.
Им приносят еду и одежду. Как мертвым.
— Язвы, — говорю я хрипло. Перед глазами: тело брата, плавающее в кусках льда. Бледное, искаженное лицо. Таким Луция привезли из далекой Германии в солнечный и жаркий Рим. Я напрягаю память: — Подожди. У него же не было язв!
Философ качает головой. У него гладкое лицо без возраста, только между бровей залегли глубокие морщины. И над всем этим — шутовской колпак с блестками.
