Выходит, с какого бы конца ни подойти к судьбам героев, — все пути ведут к революции, посредством которой должно всесторонне измениться человеческое бытие, а значит, и жизнь героев. От частного к общему — таков путь мысли автора. От проблем «частных», «семейных», лично близких каждому человеку, к проблемам, касающимся судеб всех людей, — такова логика революционной пропаганды Чернышевского-романиста, таков логически обоснованный на всех «уровнях» сюжета ответ на вопрос, поставленный в заглавии романа.
Однако не только в логике дело. Герои Чернышевского — не рупоры идей автора, не бездушные и плоские марионетки, не условные воплощения тезисов. Это живые и близкие писателю люди, которым он желает счастья, за судьбы которых болеет душой.
Это живые люди, но и они необычайны. Необычайны их поступки, мысли, взаимоотношения, быт. Необычайно то, что их внутренний мир освещается, как правило, не со стороны эмоций, а повернут к нам прежде всего стороной интеллектуальной. Они проявляют себя — помимо поступков — прежде всего в размышлениях, разговорах, спорах, направленных на большие общественные проблемы. Причем разговоры эти не схоластичны, не отвлеченны, а представляют всеобщий и животрепещущий интерес, в чем и заключается убедительность героев.
Необычаен их нравственный облик: они совершают благородные и самоотверженные поступки, нисколько не думая при этом о благородстве и самоотверженности; они утверждают, что поступают так для своей же пользы, из «разумного эгоизма». Можно говорить об ограниченности этой нравственной теории, но нельзя не видеть, что в ней есть свой особый и высокий смысл: нет для человека большего счастья, большей нравственной «пользы» — пусть это даже сопровождается болью и страданием, — чем сознание того, что поступил справедливо, разумно, нравственно.
И, наконец, еще одна, едва ли не главная из непривычных черт этих людей. Чернышевский не раз сам рассуждает о ней с полным сознанием того, что это принципиально новая черта, что возник — и в жизни, и под его собственным пером — тип нового человека. «Недавно зародился у нас этот тип. Прежде были только отдельные личности, предвещавшие его; они были исключениями и, как исключения, чувствовали себя одинокими, бессильными и от этого бездействовали, или унывали, или экзальтировались, романтизировали, фантазировали, то есть не могли иметь главной черты этого типа, не могли иметь хладнокровной практичности, ровной и расчетливой деятельности, деятельной рассудительности. То были люди, хоть и той же натуры, но еще не развившейся до этого типа…» Чернышевский сам указывает «нарушенную» им традицию положительного, но одинокого героя, человека, исполненного высоких чувств и помыслов, но лишенного возможности осуществить эти помыслы на деле, человека хорошего, но слабого либо не могущего реализовать свои силы. Таковы герои писателей, о которых в начале романа думает Верочка: «Ведь вот Жорж Занд — такая добрая, благонравная, — а у ней все это только мечты! Или наши — нет, у наших уж вовсе ничего этого нет. Или у Диккенса — у него это есть, только он как будто этого не надеется; только желает, потому что добрый, а сам знает, что этому нельзя быть. Как же они не знают, что без этого нельзя, что это в самом деле надобно так сделать и что это непременно сделается, чтобы вовсе никто не был ни беден, ни несчастен».
