— Мистер Спенсер! Мистер Спенсер! — Ольга берет себя в руки. — Доминика укусила…
Я уже откинул полог и зашел внутрь. Багровая фигура пульсирует: Дом режет штанину, зажимает голень. Колет иглой, и антидот бежит по венам, пытается догнать проворный яд.
— Его укусила эфа, — заканчиваю я. — Нужно возвращаться. Экспедиция окончена.
Желтая фигура вздрагивает, словно по ней пропустили ток, нагрели угасшую нить накаливания.
— Черта с два, — рычит багряный Доминик. И тычет мне в лицо револьвером. На его рукоятке медленно тухнут капли крови убитой змеи. — Ты поведешь нас дальше.
Я пожимаю плечами.
Я улыбаюсь.
Я иду спать.
Утром мы продолжаем путь.
* * *
Неделю Доминик еще мог идти сам. Теперь я несу его. Наверное, так отдают долги.
Когда Дом теряет сознание, он перестает кричать. Только хрипит и стонет, едва под новым шагом всхлипывает пустыня. Тогда мне слышно, как в желудок Доминика снова набирается кровь. Приходится останавливаться, класть его лицом вниз и ждать, пока он очистится.
Свет внутри Дома становится слабее с каждой такой остановкой. Я уже еле могу его разглядеть. Мне не видно, как кровоточат его десны и старые шрамы, не видно алых слез на желтой львиной гриве, не видно бисера кровавого пота. Но я знаю — все это так. Яд эфы делает свое дело.
Доминик изрыгает себя на песок и заходится криком. Я поднимаю его, и мы идем дальше.
«Путешественники, приближающиеся к вратам Шеола, слышат вопли терзаемых там грешников».
За ворот мне капает липкое.
Темноту вокруг освещает теперь лишь неровный свет Ольги. Он дрожит на ветру и, кажется, вот-вот потухнет.
* * *
— Он умер, Ольга, — говорю я.
Мне не нужно искать пульс, я вижу это своими выжженными глазами — Доминик погас.
— Нет. Нет, он в беспамятстве… Мне нужно зеркало… Нет, — бормочет она, возится над телом. Замолкает, а потом ярко вспыхивает, и над дюнами тянется патокой унылый, обреченный вой. Долгая нота звенит, вязнет в дрожащем мареве. И с каждым выдохом свет внутри Ольги тускнеет.
Я жду. Когда она замолкает, наваливается тишина.
— Он умер, — повторяю я. Мне хочется сломать безмолвие. Разбить его вдребезги, говорить хоть что-нибудь, лишь бы не давила на уши пустота, оставшаяся после протяжного женского воя. — Нужно было вернуться.
Ольга долго молчит. Так долго, что я успеваю понять, как сильно устал за все эти годы. Ложусь на горячий песок и закрываю глаза. И тут она впервые называет меня по имени:
— Михаил, — слова тяжело выбираются наружу. — Скажи, а из Шеола и правда виден Рай?
