4) Чтобы Пруссии, за защиту герцогств, были уступлены: а) Зондербург с пространством по обоим берегам Альсзундэ; б) пространство для обеспечения кильской гавани и крепости Фридрихсорт; в) пространство при устьях проектированного канала и надзор на протяжении его. Видно и без объяснения, что, при подобных условиях Шлезвиг-Голштейн пользовался бы только номинальной, а не действительной самостоятельностью. В Австрии не могли, конечно, согласиться на подобные условия, и Менсдорф, в начале марта, довольно решительно заявил это несогласие, прямо заметив, что требования, поставленные таким образом, имеют в виду не германские, а собственно прусские интересы.
Переговоры на некоторое время были прекращены, не только не уяснив положения, но сделав его еще более натянутым. Австрия не могла, конечно, оставить этого дела таким образом, ибо не могла и думать, и по отдаленности, и по недостатку средств, об утверждении в герцогствах такого влияния, которое преобладало бы над прусским или по крайней мере равнялось ему. Вследствие этого она решилась действовать чрез сейм; большинство его членов, как представителей мелких владений, государям которых ясно было видно, что участь, постигшая Шлезвиг-Голштейн, рано или поздно ожидает и их, было совершенно расположено поддерживать австрийское предложение о кандидатуре принца Аугустенбургского. Вследствие этого, в апреле 1865 г., в сейм поступило предложение о том, чтобы он высказал «полное надежды ожидание, что правительства Австрии и Пруссии благоволят передать герцогства принцу Аугустенбургскому; о решении же относительно герцогства Лауэнбург не откажут сообщить союзу». Предложение это было принято большинством голосов. Имел ли средства сейм поддержать это решение, и речи быть не может; он этих средств не имел: определения его, как некогда определения амфиктионова судилища, тогда только могли иметь значение, когда их желали слушаться. Это одно уже показывает, что эта меттерниховская организация совершенно лишена была жизненной силы, и если не развалилась ранее, то благодаря только искусственной поддержке.
При меньшей решительности Бисмарка и при менее ясном понимании того, чего Пруссия может ожидать от сейма, подобное заявление, может быть, несколько и запугало бы пруссаков; но Бисмарк, став на ту точку, что призвание Пруссии заключается в объединении Германии, видел совершенно ясно, что, кроме оппозиции, ничего и не может встретить в сейме. Главное, чего Пруссия могла опасаться в случае открытого столкновения, это, конечно, иностранного, и именно французского, вмешательства; но с этой стороны Бисмарк обставил себя превосходно. Он умел усыпить французский кабинет, не связав себя в то же время никакими положительными обязательствами. Может быть, это ему и не удалось бы, если бы не общераспространенное во Франции убеждение, что пруссаки будут побиты в случае столкновения с австрийцами. При этом убеждении французскому кабинету не только не было интереса останавливать пруссаков, а, напротив, представлялось выгодным по возможности расположить их к столкновению. Предполагая неудачный исход этого последнего, можно было бы явиться посредником в самую критическую минуту, конечно, за известное вознаграждение со стороны Рейна. Правда, это только гипотеза; но мы не можем объяснить себе того спокойно-созерцательного положения, в котором оставались во Франции до самой кениггрецской битвы, ничем иным, как только тем, что там рассчитывали на поражение пруссаков. Не менее ловко обставил себя Бисмарк и с другой весьма важной в наше время стороны: со стороны так называемого общественного мнения. Что это в наше время большая сила — в том и спора быть не может; но что оно бывает нередко силой слепой, которую можно направить газетами в какую угодно сторону, то это тоже едва ли подлежит сомнению. Пусть припомнят, как ловко, при помощи французских газет, было подготовлено общественное мнение Западной Европы против нас в эпоху польского восстания, и, вероятно, согласятся с нами.
