Трудно было представить себе что-либо более тягостное, чем эти прогулки по Барселоне.
За ужином Роман по моим глазам догадывался обо всем и смеялся. Его смех служил прелюдией к ядовитой перепалке с тетей Ангустиас; под конец вмешивался и Хуан. Я видела, что Хуан всегда держал сторону Романа, но тот, однако, поддержку брата не принимал и благодарен за нее не был.
Когда таксе случалось, Глорию оставляло ее обычное безразличие. Она начинала волноваться и срывалась на крик:
— Если ты после всего еще способен разговаривать с твоим братом, то не разговаривай больше со мной!
— Конечно, способен. Неужели ты думаешь, что я такая же свинья, как вы оба?
— Так, так, сынок, — говорила бабушка, глядя на него с обожанием. — Ты правильно делаешь.
— Замолчи, мама! Не заставляй проклинать и тебя! Не заставляй!
Бедняжка качала головой и, наклонясь ко мне, шептала:
— Он самый лучший, доченька, он самый хороший и самый несчастный, святой он…
— Может, ты сделаешь милость, мама, и не будешь впутываться? Может, ты не станешь забивать племяннице голову разными глупостями, которые ей совершенно ни к чему?
Он уже говорил с надрывом, тон делался резче. Тон человека, потерявшего над собою контроль.
Роман, погруженный в приготовление лакомства для попугая, крошил у себя на тарелке фрукты и заканчивал ужин, не обращая ни малейшего внимания на всех нас. Рядом со мной рыдала, кусая носовой платок, тетя Ангустиас; она воображала себя не только сильной, способной увлечь за собой толпу, но и нежной, несчастной, преследуемой. Не знаю только, какая из этих двух ролей ей нравилась больше. Глория отодвигала от стола высокий стул, на котором сидел малыш, и улыбалась мне за спиной у Хуана, крутя пальцем у виска.
Отрешенно молчавший Хуан, казалось, был готов вот-вот взорваться.
Покончив со своим занятием и похлопав бабушку по плечу, Роман первым выходил из-за стола. В дверях он останавливался, закуривал сигарету и бросал на прощание:
— Даже эта идиотка, твоя жена, уже смеется над тобой, Хуан. Берегись, Хуан…
На Глорию он, по обыкновению, даже не глядел.
Реакции долго ждать не приходилось. Удар кулаком по столу — и поток ругательств в адрес Романа, не обрывавшийся даже после того, как сухой стук входной двери возвещал, что Роман ушел.
Глория брала на руки ребенка и шла в свою комнату укладывать его. Взглянув на меня, она говорила:
— Может, зайдешь, Андрея?
Тетя Ангустиас сидела, закрыв лицо руками. Я чувствовала, что она смотрит на меня сквозь раздвинутые пальцы, смотрит взглядом тоскливым, жгучим, просящим. Но я поднималась.
