Он протиснул свое грузное тело в кабинет и, тяжело ступая, подошел к начальнику цеха. Тот поднял окруженные нездоровой синевой глаза и спросил:
— Что так рано, Степан Ефимыч? До смены еще три часа.
— С заявлением я, — глухо сказал Степан и большой неуклюжей рукой зачем-то передвинул на голове истрепанную рабочую кепку с прикрепленными к ней синими очками.
— Заявление? — устало переспросил начальник. — Опять о том же? Третий раз ведь. Ну, давай садись… Ясно… Полюбуйся вот, Домна Михайловна. — Он протянул листок сидевшей в углу Домне Огарковой, секретарю цеховой парторганизации.
Та отмахнулась:
— Знаю.
— Ну что ж, Криничный, — сказал начальник цеха, смотря в окно, — ответ будет прежний: не смогу.
Степан сдернул с головы кепку, опять надел ее и, вдруг навалившись широкой грудью на стол, тяжело дыша, спросил:
— Это как же понимать, Василий Трофимович? Нет мне, значит, туда дороги? А?
— Ты не волнуйся, Криничный. Закури вот лучше. Дорогу туда я тебе не закрываю, а могу лишь по-честному сказать…
— Не надо, — угрюмо сказал Криничный. — Слышал! — закричал он неожиданно и, встав, резко провел рукой по вороту брезентовой куртки. — Десять раз слышал я это, двадцать раз. Мне морали читать не надо. Душа у меня горит, понимаете вы это? Брат мой почему там? Сын ваш, Василий Трофимович, почему там? Муж ее там. Все — там… А я здесь. Почему я здесь, а?
— Ты мне истерику не закатывай. Я же говорю тебе…
— Вы мне говорите что угодно, а я вот уеду — и все, шабаш!
— Не уедешь, Криничный. Зря хвастаешь.
— Постой-ка, Степан. — Домна Огаркова поднялась из своего угла.
Голос у нее был грубоватый, чуть сиплый. Она была ровесница Криничного, тридцати двух лет, но выглядела значительно старше. Еще недавно полная, цветущая женщина, она за первые же месяцы войны очень похудела, кожа на ее лице одрябла, а у век появились мешки. Под густыми бровями темнели внимательные глаза, и выражение суровой властности их не могли изменить ни маленький рот, ни смешной вздернутый нос.
— Постой-ка, Степан, — сказала Домна и нахмурила брови, — Ты это что надумал — с завода удирать, что ли?
— На фронт же прошусь.
— Что, не терпит душа? — В ее грубоватом голосе Степану послышалось ласковое участие.
— Не терпит. Ну вот… — он медленно сжал кулак, подыскивая слово, — не терпит, в общем.
— Тяжело, значит?
— Тяжело.
Она, покусывая тонкие сухие губы, подошла к нему, осмотрела с головы до ног, потом, придвинувшись вплотную, дохнула в лицо жарко, с презрением:
