— Трус ты! — И, отступив на шаг, повторила упрямо: — Трус.
— Это почему же трус?
Не обращая внимания на вопрос, она заговорила как будто сама с собой:
— Еще морали ему читать не надо. Душа у него не терпит. Скажите, пожалуйста! Тяжело!.. Бежать, голубчик, хочешь от трудностей, дезертировать.
Степан не ждал такого оборота. Бежать, думал он, можно с фронта в тыл, но дезертировать из тыла на фронт…
— Ты, может, думаешь, голубчик, что это храбрость великая — на фронт проситься. Один ты, что ли, готов идти туда? Всякий готов. Ты же знаешь. Что же, по-твоему, выходит, все должны истерики закатывать, да? Нет, быть там, где душе труднее, но нужнее делу, — вот храбрость, вот воля. Когда там понадобишься — позовут.
— Эх, товарищ Огаркова!..
— Что, товарищ Криничный? — улыбнулась она.
— Я-то понимаю, а вот вы… Не понимаете вы меня!
Так ничем и кончился разговор.
«Что ж, — угрюмо думал Степан, — не кровью, так потом, а служить надо. Правда, конечно, мастерство мое здесь нужно. Не пулями забью, так сталью залью фашисту глотку».
Он отдавался работе с упрямым и злым азартом. У мартена забывалась боль. Гудело и рвалось из печи белое бешеное пламя. Дрожал на железных плитах пола яркий его отсвет, и неспокойные тени прыгали по стене. И когда многотонной тяжестью обрушивалась в желоб толстая слепящая глаза струя стали и разлетались сверкающим фейерверком огненные брызги, тогда закипали в сердце Степана радость и гордость.
Но радость была недолгой. Застывала в изложницах сталь — и потухал веселый огонек в глазах Криничного. Чтобы заглушить тоску и хоть как-нибудь оправдаться перед своей совестью, он после работы шел на шихтарник: там не хватало рабочих, и Степан помогал грузить шихту. Громадный, скупой на слова, он работал молча, упорно и яростно и радовался, когда боль усталости стягивала мышцы.
О его скоростных плавках и рекордных съемах стали шла уже слава, и в заводской многотиражке печатали о нем заметки. Степану это было приятно, но в то же время он между строк читал и упрек себе: здесь-то, в тылу, ты можешь геройство показывать, а попробовал бы там…
Однажды, стоя у пульта, он услышал, как говорят о нем начальник цеха и парторг.
— Исхудал дюже, горит в работе.
— Надо бы ему дополнительное питание как-то организовать.
Степан повернул к ним свою большую тяжелую голову и грубо сказал, почти крикнул:
— Возьмите его себе, питание это самое. Я и так не по праву хлеб народный ем!..
Быть может, и успокоилась бы взбунтовавшаяся совесть Степана, остыла бы тоска, стерлась временем боль— не получи он этого горького письма.
