Лягушки на завтрак, лягушки на ужин… Лягушки квакали всюду — и во сне и на яву. Всю жизнь! А жизнь еще не кончилась.
— Ну, делай как хочешь, — сдался Цван.
Впрочем, если бы он этого и не сказал, Минга все равно сделала бы по-своему.
Сперанцу бабушка брала с собой. Она укладывала ее на берегу в камышах и привязывала поблизости козу. Впоследствии самые ранние воспоминания Сперанцы были связаны с рисовым полем. Она навсегда запомнила свои первые осторожные шаги по краю болота, поросшего густой травой, откуда вдруг выскакивали лягушки, вытянувшись вперед, тонкие, как желто-зеленые стрелы. Они прыгали в воду, и только и слышалось: «Плюх». Потом на поверхности воды появлялись расходившиеся круги, а из глубины поднимались пузырьки. Это было первым развлечением Сперанцы.
Она запомнила навсегда звонкий гул мошкары, роившейся над болотом, когда она в полдень, лежа на спине, смотрела в раскаленное добела и неподвижное небо, а вдали, на тополях, стрекотали цикады, и женщины отдыхали в камышах, и в глубоком безмолвии людей был слышен шорох каждой травинки.
Но лучше всего запомнила Сперанца и всегда носила в себе песнь рисового поля.
Она ждала ее с трепещущим сердцем.
Сначала раздавался одинокий голос. Высокий и резкий голос, поднимавшийся от воды прямо ввысь. Он дрожал в воздухе… повисал… ждал… Потом вступал хор — низко, медленно, строго. То была песня, в которой звучали размеренные шаги людей с тяжелыми инструментами на плечах, людей, влекущих, как волы, тяжкий груз. Подхваченная эхом, она замирала где-то далеко, далеко.
И снова звучал одинокий голос, пронзительный, как вопль раненого животного… А с другой стороны поля вступал новый хор. Он был похож на первый и, как и тот, говорил о терпении, выносливости, о неумолимой судьбе… Песня, словно качаясь на волнах, колебалась в неподвижном воздухе, плыла вдаль, угасала…
Тишина…
Потом, неожиданно, все тот же первый голос испускал крик, один-единственный крик, веселый, дерзкий, как вызов долине, — последнее слово, на которое не было ответа.
Сперанце нравился этот последний крик. Она его ждала с нетерпением.
Перепачканными ручонками она хлопала безвестной певице и ликовала. Она сама не знала, почему он так нравится ей. Тогда она не могла этого понять, а потом, когда стала взрослой, у нее не было времени думать об этом.
Но она всегда носила в своем сердце этот одинокий боевой клич, казалось, торжествовавший над глухим хором рабов. Он звучал у нее в ушах в самые тяжелые моменты жизненной борьбы; она ею почти видела — яркий, как луч солнца, острый, как нож, он поднимался из серой массы согнутых спин, взмывал над зеркалом поля, залитого водой, и уходил в небо.
