На
платформе
было полно
красавиц.
Скорый «ХХ
век» был
тогда самым
шикарным из
всех поездов[32].
Я ловил глаза
женщин, одной
за другой, в
надежде на
магниевую
вспышку узнавания
в их головах.
Боюсь, что
все, чего я
добился – это
утвердить
каждую из них
во мнении,
что
представители
темных рас и
в самом деле
до предела
похотливы, и
ушли от
горилл и шимпанзе
не так
далеко, как
белые люди.
* * *
Полли
Мэдисон, она
же Цирцея
Берман,
только что
зашла и ушла,
прочитав
предварительно
лист,
заправленный
в пишущую
машинку, и не
спросив, не
возражаю ли
я. А я очень
даже возражаю!
–
Я не закончил
предложение!
– сказал я.
–
Все мы не
закончили
предложение.
Мне стало интересно,
не ползут ли
у тебя по
коже мурашки,
когда ты пишешь
о таком
далеком
прошлом и о
людях в нем.
–
Да нет, не так,
чтобы
заметно, –
ответил я. – Я успел
разозлиться
на много
разных вещей,
о которых мне
не
приходилось
вспоминать
годами, но
это, пожалуй,
все. Мурашки?
Нет, не
ползут.
–
А ты
задумайся. Ты
ведь знаешь,
как много всего
страшного
произойдет с
ними со всеми,
в том числе и
с тобой.
Неужели тебе
не хотелось
бы прыгнуть в
машину времени,
попасть в
прошлое и
предупредить
их?
И
она
обрисовала
мне странную
картину на лос-анджелесском
вокзале в
далеком 1933
году:
–
Армянский
подросток, с
фибровым
чемоданом и
папкой
подмышкой,
прощается со
своим отцом.
Он отправляется
искать
счастья за
две с
половиной тысячи
миль, в
большом
городе. К
нему подваливает
старик с
повязкой через
глаз, который
только что
прибыл в
машине
времени из 1987
года. И что же
старик
говорит ему?
–
Надо
подумать, –
сказал я.
Потом
я покачал
головой:
–
Ничего не
говорит.
Машина
времени
отменяется.
–
Совсем
ничего?
И
вот что я ей
сказал:
–
Мне хотелось
бы, чтобы он
как можно
дольше продолжал
верить в то,
что сможет
стать великим
художником и
хорошим
отцом.
* * *
Прошло
всего
полчаса. Она
только что
снова всовывалась
ко мне в
комнату.
–
Я тут
придумала
одну вещь,
которую ты
мог бы
где-нибудь
вставить, –
объявила она.
– Мне она
пришла в голову,
когда я
вспоминала
то, что ты
писал раньше,
как твой отец
начал делать
прекрасные
ковбойские
сапоги, а ты
смотрел ему в
глаза и там
внутри
больше
никого не
было – или как
твой друг
Терри Китчен
начал
создавать
лучшие свои
произведения
при помощи
краскопульта,
и ты смотрел
ему в глаза и
там внутри
больше
никого не
было.
