Никакого
вторжения в
мою личную
жизнь тут не
было. Письма
принадлежали
всей семье,
если двух
человек можно
назвать
семьей. Они
были
собственностью,
накопленным
капиталом,
надежными
облигациями,
которые принесут
дивиденды,
как только
созреют для
меня, а я – для них.
А когда они
выйдут в
тираж, я
смогу позаботиться
и об отце,
потому что он
в самом деле
нуждался в
заботе. Все
его сбережения
сгорели
вместе с
крахом
Сберегательной
Кассы
Взаимопомощи
округа Лума,
которую все в
поселке, включая
и отца, называли
теперь «Эль
Банко
Лопнуто». В те
времена
государство
еще не
страховало
банковские
вклады[26].
«Эль
Банко
Лопнуто», ко
всему
прочему,
держал закладную
на небольшой
дом, первый
этаж которого
занимала мастерская
отца, а
второй – наша
квартира.
Отец купил
этот дом,
взяв в банке
ссуду. Но
когда банк
прогорел, ликвидаторы
распродали
все активы и
отозвали те
ссуды, по
которым были
задержки в
выплате – то
есть, почти
все.
Угадайте,
почему
задерживались
выплаты?
Потому что
жители не придумали
ничего
лучшего, чем
доверить все
свои деньги
тому же
самому «Эль
Банко Лопнуто».
Так
что отец,
которого я
застал в тот
день за
чтением писем
Мэрили, стал
всего лишь
квартиросъемщиком
в доме,
который
раньше ему
принадлежал.
Что же
касается
мастерской
внизу, то она
пустовала,
потому что
снимать и ее
тоже денег у
него не было.
Кроме того,
его станки
были давно пущены
с молотка, за
гроши, в
которых мы
тогда нуждались
– как и все, кто
не придумал
ничего
лучшего, чем
доверить
свои деньги
«Эль Банко
Лопнуто».
Обхохочешься!
* * *
Когда
я вошел в дом
со своими
учебниками,
отец поднял
глаза от
писем, и вот
что он
сказал:
–
Ты знаешь,
кто эта
женщина? Она
обещает дать
тебе все, но
ей нечего
давать.
И
он назвал имя
негодяя-армянина,
который одурачил
его и мать в
Каире.
–
Она – еще один
Вартан
Мамиконян, –
сказал он.
–
В каком
смысле? –
спросил я.
Он
ответил в
точности так,
как будто
письма в
самом деле
были
страховыми
полисами или
чем там еще:
–
Я прочел то,
что написано
мелким
шрифтом.
Самые
первые
письма
Мэрили,
продолжал он,
пестрят
фразами
«Господин
Грегори
говорит», «Господин
Грегори считает»,
«Господин
Грегори
передает,
что», но начиная
с третьего
письма эти
обороты постепенно
исчезают.
–
Она – никто, и
никогда
никем не
станет, но
все равно
пытается, и
ворует для
этого
репутацию
Григоряна!
Никакого
потрясения я
не испытал.
Где-то внутри
себя я и сам
отметил эту
особенность.
И постарался
запрятать выводы,
которые из нее
следовали,
еще глубже
внутрь себя.
