Игриво ржанул жеребенок, звучно екнула селезенка у молодой кобылы, с живым, веселым шорохом просыпались на дорогу конские яблоки – остро, радостно пахнуло в комнате конским навозом.
Она не знала, отчего вдруг людям, проживающим на соседних улочках в глинобитных частных домиках с плоскими крышами и крохотными двориками-загородками, отчего вдруг этим людям разрешили держать лошадей. И как они не побоялись этим разрешением воспользоваться? Ведь уже должны знать по опыту: насколько трудно вновь разрешить, настолько легко запретить. Достаточно сказать «не положено», и сразу все встанет на свои прежние места, и не нужно никаких объяснений. М-да, непонятно… И главное, для каких нужд они теперь используют лошадей? Везде ведь, куда ни глянь, снуют разномастные и разнопородные автомобили, выхлопывая синий вонючий бензиновый дым или не менее вонючий черный дым солярки. Непонятно. Но так или иначе лошади появились здесь, на окраине старого города. Появились и стали для нее, а может быть, и не только для нее одной, той бескорыстной, надежной радостью, к которой привязывается душа и потом ждет ее неусыпно. Вот так процокают они за окном, и сразу легче душе под ее бременем. И сердце бьется ровней, и дышится глубже, и не такая уж беспросветная тьма впереди – кажется, есть еще во всем, что осталось, хоть какой-то смысл, неизъяснимый, темный, но все-таки смысл. Всякий раз, провожая чутким слухом замирающее вдали милое цоканье копыт, она думает примерно одно и то же: «В ночное. За город. К самой горе. Километра четыре – для лошадок это пустяки».
На узкой пятикилометровой полосе земли между горой и морем прошла вся ее молодость, вся жизнь до старости, здесь она родилась, здесь и умрет.
Море было мелководное, бурное и когда-то самое рыбное едва ли не на всей земле, а теперь основательно обнищавшее; гора – невысокая и длинная, похожая на стол, накрытый скатертью до самого пола, когда-то густо заросшая крепкими деревьями и низовой зеленью, а теперь почти лысая. Днем – зеленовато-бурая, с еле заметным издали чахлым дубнячком на плоской вершине и редкими кустами боярышника и кизила, скупо разбросанными сверху донизу. Ночью – почти фиолетовая, с остро сверкающими россыпями огней трех аулов, в прошлом тоже богатых, известных великим путешественникам вроде Марко Поло, а теперь поглощенных городом, которого в те давние времена и в помине не было.
Мысленно провожая в ночное лошадей, она невольно вспомнила об их длинноухих собратьях ишаках, некогда заполонявших город и окрестные аулы. В каждом дворике было по два-три ишака – на них исполнялась масса всякой тяжелой работы. Но вдруг вышел антиишачий закон, и, чтобы не платить непосильного налога, хозяева прогнали своих вековечных помощников со двора.
