Она хорошо помнит один вечер в марте, когда она была дома. Предчувствие весны над лесами и звездная ночь. Тогда она изучала философию, историю философии. Она помнит также хорошо, что она думала: «Да, возможно, так оно и есть, что мировая Воля у Шопенгауэра простирается над всей вселенной и собирает под собой миллионы отдельных миров. Кроме того, интересно еще, что она, эта Воля, как бы олицетворяет дробь, да, самую обыкновенную, дробь, где ей принадлежит роль числителя, а знаменатель образует ее дробление, мириады отдельных миров. Значит, если существо самого высшего, высшего порядка захочет сверху увидеть крошечную, крошечную индивидуальность, называемую Дагни Лино, оно не в силах обнаружить ее. Да, прав этот философ испанско-арабского происхождения по имени Аверроэс, живший в двенадцатом веке и бывший также судьей и придворным врачом, что наивысшее существо в эманации связано своей собственной системой. Ибо между Богом и нами пролегло пространство и звезды, и каждая звезда была особью, но между Богом и индивидуумом находилось нечто более добродетельное, которое тогдашние образованные обозначили как «гуманитас», нечто вроде суммы всего человеческого, итак, нечто рациональное. Сверху, по всей вероятности, можно было видеть «гуманитас», но судьба, индивидуальность по имени Дагни Лино была иррациональной, была просто-напросто дефектом».
Снаружи — манящее предчувствие весны в ночи, заячьи норки… И она, рыдающая мука и тоска. Она примирилась с мыслью, что должна умереть. Но немилосердие жизни, сулившей ей одни горести и страдания, угнетало, давило. Природа казалась ей теперь недругом. Она не помогала ей, не сочувствовала. Только равнодушно безмолвствовала.
Ее болезнь считали неизлечимой, и она готовилась денно и нощно к последнему дню своей жизни.
И теперь все зло, которое утро несло в своем лоне, хлынуло к ней. Нервы после ночи совсем сдали, она ощущала их в руках, во всем теле, как они трепетали. Безнадежность, абсолютная безнадежность завладела всем ее существом. Интересно, знают ли другие, что плачется особенно горше, когда остаешься один в комнате? Не потому, что становится легче и спокойнее, а потому, что просто нет мочи уже держаться и слезы льются сами собой. Ах, это ужасное бессилие!
Конечно, понятно, неприятности не обходят стороной и здорового человека, терпеть приходится многое, но разница все же есть — в самом наитруднейшем случае ты можешь двигаться. Двигаться, шевелиться, ворочаться! Открываешь дверь, спускаешься по лестнице, одеваешься, выходишь на улицу. Ничего, кажется, существенного, будто бы пустяки, однако, это означает нечто, и немалое, особенно это ощущаешь, когда все превращается в зло, непреодолимое зло, в абсолютную бессмысленность, что бы ты ни делал.
