— Ну, ладно, — сказал Кравчук, прихлопнув крышку чемодана.
— Может, выпьем чайку? Вы с дороги. Я — в дорогу. Как? — Не дождавшись ответа, он взял пузатый фарфоровый чайник и вышел в коридор.
Не успел Андрей оглядеться, как Кравчук снова появился в комнате. Он налил в стаканы густо заваренный чай и присел к столу.
— Садитесь, садитесь, — сказал Кравчук. — Вот песок. Тут сыр остался. Пейте.
Прихлебывая чай, он расспрашивал Андрея, в какие леспромхозы и надолго ли он едет, а допив стакан и отставив его на середину стола, сказал:
— В леспромхозы — это хорошо. Как-никак — за семилетку надо заготовить до ста миллионов кубов. Это цифра! Вообще, Андрей Игнатьевич, время настало такое, что дела наши измеряются теперь астрономическими цифрами. Вы только подумайте...
Кравчук стал рассказывать о перспективах области, о том, как много сейчас у всех работы, и что она сторицей окупится в самые ближайшие годы. Говорил он с глубокой внутренней убежденностью в осуществимости намеченных планов. Андрей соглашался с Кравчуком и старался внимательно следить за ходом его мыслей.
Но сосредоточиться не мог. Его все время сбивали воспоминания о Бурове и Бессоновой, о Фролове и Ткаченко. Подмывало желание повернуть разговор, спросить Кравчука, откуда берутся в этой, в общем-то, ладно устроенной жизни человеконенавистники, чиновники вроде Бессоновой. И знал ли он, Кравчук, о том, с какой легкостью распоряжалась она судьбами людей и снижала этим их устремленность в борьбе за те планы, о которых он говорил теперь?
Аркадий Петрович уловил рассеянный взгляд Широкова.
— Наверное, утомил вас своими рассуждениями? Да вы пейте чай. Закусывайте.
Андрей придвинул стакан, все еще силясь преодолеть свою нерешительность. Он знал, что не имеет права использовать случайную встречу с Кравчуком для разговора о Бурове и Бессоновой. Тем более неуместным казалось это теперь, после партийного собрания, на котором ему был объявлен выговор. Не хотел он уподобляться жалобщикам, которые всегда были противны ему.
И все-таки Андрей заговорил. О людях вообще. О тех, которые годами цеплялись за свои посты, проповедовали на словах партийные решения, проникнутые человеколюбием, и попирали их своей повседневной жизнью, безразличным отношением к людям.
Кравчук, не ожидавший такого поворота в разговоре, заметно оживился и почему-то сразу перешел на ты.
— Ишь ты, какой вопросик загнул. Это, брат, дело серьезное. Ты, видно, думаешь так: пришел новый завотделом или новый секретарь и разом все перевернул. Хороших работников оставил, плохих попросил — дескать, спасибо, товарищи, поработали, уступите место другим, опять-таки хорошим. Так не бывает. Во-первых, никто сразу не разберется: кто хорош, а кто плох. Надо оглядеться. А во-вторых, уставом не предусмотрено. Вот так, Андрей Игнатьевич! Тут что-то надо решать. И не нам с тобой, а в масштабах всей партии. Не у одного тебя зреет такая мысль. Есть еще у нас такая практика, чего греха таить, — сидит работник на своем посту и год, и пять, и десять, пока явно не провалится. А то, что дело у него в руках замерзает, мы не сразу замечаем.
