— Можно и на такой манер отпраздновать троицын день, — заметил Робен.
— Да, правда, завтра троицын день, — вздохнула мать. — Боже мой, что за жизнь пошла!
— Надо еще раздобыть, чем работать, — сказал один из мужчин, — у меня в сарае только одна лопата.
— И у меня тоже, — сказал Робен.
— С тем, что у нас есть, хватит, — заметила мать. — Пусть это вас не смущает.
Они поблагодарили и снова сказали, что щель нужна не только для тех, кто ее выроет, но и для семьи Дюбуа.
— Да и сын вам поможет, — обещала мать.
Жюльен кивнул головой, впрочем, не очень уверенно.
Робен заказал матери цветы к завтрашнему дню и кролика к четвергу. Затем все пятеро соседей ушли.
Как только они захлопнули калитку, отец снова взял заступ. Мать подождала, чтобы он немного поработал.
— Ничего не поделаешь, нельзя было отказать, — сказала она чуть погодя.
Отец молчал.
— Сам знаю, — проворчал он потом. — Только теперь ты уже не хозяин в собственном доме. А потом эта пигалица, как его там, господин Ролен или Робен, раздражает меня. Так бы и закатил ему пощечину.
Мать вздохнула и пробормотала:
— Эх, Гастон, Гастон, это в твои-то годы.
— Что в мои годы?
Подошел Жюльен.
— Знаешь, папа, — сказал он, — была минута, когда мне казалось, что ты их вздуешь. По-моему, вдвоем мы бы легко с ними справились.
Мать обернулась и наблюдала за ними. Отец, стоявший напротив Жюльена, выпрямился. Лицо у него все еще было замкнутое, но матери показалось, будто она заметила намек на улыбку. Во взгляде отца и во взгляде сына было что-то поразительно схожее. Что-то неуловимое, чего она раньше никогда не замечала в глазах мужа, в этом она была уверена.
— Я думаю… — сказал отец, — я думаю, их легко можно было вытолкать в шею.
— Не знаю, может, ты и забыл, — сказал Жюльен, — но как-то лет шесть или семь тому назад ты застукал человека, который хотел увести инструменты из сарая.
— Как же, помню.
— Так вот, я отлично помню, что ты задал ему взбучку. А ведь он был гораздо выше тебя и раза в два здоровее. Меня это поразило. Я, как сейчас, все вижу.
Жюльен с отцом смеялись. Мать тоже помнила то утро, дюжего, здорового, как бык, малого лет тридцати, которого рассвирепевший отец чуть не до полусмерти избил голыми руками, а потом передал его жандармам…
— Что ты хочешь, — сказал отец, — раз ты двадцать лет занимался французским боксом и борьбой. Это не забывается.
Мать постояла с ними еще некоторое время, потом, услышав, что отец начал вспоминать Жуанвиль, ушла, сказав только:
