— Да какие уж там бродяжки? — говорит тихо мать, и голос теперь лучше, спокойнее.
— А это мне, председатель, виднее. Да-да, на территории вашего сельсовета есть дезертиры. Зимой — где-нибудь в норе, а по весне начнут шалить по дорогам. И тогда к вам будут вопросы за укрывательство… — Голос у него злой, намекающий, а мать почему-то спокойная.
— А вы не пугайте меня. Я как-нибудь разбираюсь.
— Ну что же, так и запишем — председатель Утятского сельсовета во всем у нас разбирается. — Он хмыкнул и стал медленно разминать папиросу. Пальцы у него были длинные, белые, я засмотрелся на них, и он заметил мой взгляд:
— Курить захотел, конотоп?
Я покраснел, но в этот момент постучали. Зашел Павел Постников, старичок с Большой улицы. В Утятке тогда было две улицы — Большая и Береговая. Постников жил на Большой. Я его давно почему-то не видел и сейчас удивился его худобе. Старик снял шапку и поклонился матери в пояс.
— Тимофеевна, ты меня вызывала?
— Вызывала, Павел Иванович, вы нам очень нужны. Вот и Клим Александрович подтвердит…
— А этот откуда? Я такого не знаю… — удивился старик.
— Скоро узнаешь… — усмехнулся приезжий и вдруг стукнул кулаком по столу. — А по какому праву, ежкина мать, ты вопросы нам ставишь? Тебя предупреждали про заем? Нашу бумагу ты получал?
— Ты чё кричишь, я тебе не скотина. — Старик поднял голову и посмотрел на портрет Карла Маркса. — Кричать тут не надо бы. А то сидишь под иконой.
— Чего мелешь? — оборвал Постникова приезжий, но старик не сдавался.
— И тебя не пойму, Тимофеевна. Не затем мы тебя сюда выбирали… — Он немного помедлил, потом поморщился, как будто съел кислое. — Выходит, выкормили змейку да на свою шейку…
— Что вы говорите, Павел Иванович? — Мать шагнула к нему и хотела что-то добавить, но потом махнула рукой. Подошла к печке и стала греть ладони возле заслонки. Старик покрутил недовольно шеей. Она у него прямо вылазила из старой шубейки. Я заметил, что у шубы разные рукава — один длинный, черный, а другой рукав вдвое короче и какого-то неопределенного белесого цвета. Старик заметил мой взгляд и повернул лицо к матери:
— Извиняй тогда, Тимофеевна. Поди чё не так — извиняй…
Но мать молчала, и приезжий тоже молчал, и старик вопросительно крутил шейкой. На одном глазу у него белело бельмо, другой покраснел и слезился. Мне стало его жаль, а почему жаль — не знаю. Наверное, из-за этой шейки.
— Вот что, гражданин Постников, — начал опять приезжий, — бери ручку, расписывайся. Ставим тебе тыщу рублей. Это немного. Учителя вон подписались на две зарплаты.
