, а поскольку за столом шла вроде бы непринужденная беседа, то к упомянутым именам присоединялись, вплетались между ними другие — Владимир Дмитриевич, Геннадий Иванович, Николай Павлович, Иван Павлович
>2, и с телеэкрана так и веяло душевно-родственным теплом, будто в самом легком, никак не чрезмерном подпитии собрались кумовья, шуряки, дядья и братаны, равно расположенные друг к другу и меж собою нимало не чинящиеся.
>1Т.е. Шолохов и Сталин, Калинин и Ворошилов, Андреев и Жуков.
>2Т.е. Успенский, Толмачев, Кузьмин, Щеголихин.
И дальше, все с той же добродушнолукавой ухмылочкой, Владимир Дмитриевич принялся рассказывать, что Иосиф Виссарионович был человеком сложным, и не надо бы мазать его лишь черной краской, надо разобраться, что к чему, и, не приписывая лишнего, написать о нем, как положено в настоящей литературе, а не в таких поделках, как у Рыбакова...
И при этом, то есть при упоминании о Рыбакове, вся дружная пятерка понимающе переглянулась и ухмыльнулась. И, чтобы уж совершенно все расставить по своим местам, Николай Павлович заметил, что дойдя до такого... такого... такого приема, чтобы в уста Иосифа Виссарионовича вкладывать прямую речь или же излагать его мысли — откуда известны автору, т.е. Рыбакову, его мысли?.. — это... это... — И все вновь дружно кивали, обращаясь лицами друг к другу, и облако возмущения парило над столом, и а горестных вздохах слышалось: "Святотатство!.."
Вначале, глядя на незатейливый этот спектакль, в особенности же наблюдая за скромно-величавым Успенским, на чью голову час или полтора один за другим возлагались пышные лавровые венки всеобщего признания и умиленной благодарности за наконец-то изреченные правдивые слова о великом человеке, мы с женой хохотали. Потом нам сделалось тошно. Чувство брезгливости, омерзения требовало немедленно крутануть ручку телевизора, переключить программу... Но вскоре мне стало страшно. Ведь люди, находившиеся сейчас там, в телецентре, передача шла в прямой эфир, были для меня не чужаками, не пришельцами с других планет — лишь Владимира Успенского видел я в первый раз. Но Рожицын-то, фронтовик, ярый антисталинист, одаренный подлинным талантом писатель?.. А Иван Щеголихин?.. Радеть заодно с этим "наследником Шолохова" о "человеческом" в чудовище и палаче, когда пролитая им кровь еще не высохла - течет, дымится?.. А Толмачев?.. Да ведь нужно героем быть, чтоб отважиться на такое, а уж чем-чем, но геройством не отличался он ни в какую пору... Николай Кузьмин?.. Этот на многое способен, когда-то, еще до меня, работал в журнале, при Шухове, потом за пьяную драку и скандал его выставили из редакции... Ну, бог с ним, и с той скверностью, которой он начинен — какая-то изуверская, садистская злобность, физиологическая ненависть — к евреям, казахам, о чем известно у нас многим, однако — словом владеет умело, глаз точен, ум ядовито-пронзителен... И слизывать патоку, которой так и сочится этот Успенский, явный, до потрохов сталинист?.. Что-то ненормальное, патологичное происходило на экране: третий год перестройки, поток обличений, изобличений, разоблачений — и вдруг из него, из этого потока выныривает этот вот благоговейный почитатель Вождя... И где?.. В Алма-Ате, столице многострадальной казахской земли, в Казахстане, полууничтоженным голодом 30-х годов, потерявшем национальную интеллигенцию в накатывавших одна за другой волнах сталинского террора, перенасыщенного лагерями, колючей проволокой, до сих пор не вскрытыми рвами с десятками, сотнями тысяч тел... Да смотрит ли кто-нибудь помимо нас эту передачу? Или в самом деле — все это накрутка, бред, существующий только в моей голове? Этого нет, этого не может быть, потому что этого не может быть никогда!.. Но — звонки, вопросы телезрителей, которые ведущая с застывшей улыбкой на завораживающе-милом личике сообщает гостю из Москвы... Растерянные глаза жены...
