Все это Рамиро прекрасно знал и, несмотря ни на что, вернулся. Причин тут было много, но главными были — необъяснимая тоска по родине, которая жила в нем все восемь лет, и желание стать профессором в Северо-восточном университете. А может Рамиро понимал, что с его «куррикулум витэ»[8] ему не трудно будет заняться высокой политикой. Тут Гамбоа попал в десятку, ничего не скажешь, хотелось это Рамиро признавать или нет, но все надежды Рамиро на быструю карьеру и высокое место в обществе рушились теперь из-за этой истории. Ясно одно, думал Рамиро, ему ни в коем случае нельзя поддаться Гамбоа. Он похвалил себя за это. Любое обещание такого человека было подозрительно, не вызывало доверия.
Камера была ужасна. Узкая, с влажным цементным полом. Он подумал даже, что это моча, так сильно воняло аммиаком. Но выбора не было, пришлось сесть в уголке, который, как ему показалось, был посуше. Потолок в камере был очень высокий. Окон не было, и только тонкий луч света пробивался через глазок в дверях. Тяжелый полумрак окружал Рамиро, и хотя, когда он спускался вниз, показалось, что в подвале прохладно, он потом сразу почувствовал, как жара стала плотной и липкой. Несмотря на усталость, заснуть будет трудно. Это была вторая ночь напряженного ожидания и постоянной слежки.
Вдруг на него обрушилась мелодия «чамаме»[9]. Похоже, что это радио за стеной, включенное на самую большую мощность. Визжал расстроенный аккордеон, и дуэт пел о любви, затерявшейся среди пальм и песков. Рамиро передернуло — он ненавидел себя за то, что с ним случилось. Он не сумел быть холодным, осторожным. Почему он не смог сдержать себя? Как случилось, что вожделение превратило его в насильника и убийцу? В бешенстве он ударил кулаком по стене и услышал в ответ лишь глухой звук, а костяшки на руке больно заныли. «Да потому что она так красива, черт побери, дьявольски красива!» — выругался он, думая об Арасели. Неужели же такой человек, как он, может сойти с ума из-за девчонки? Но что поделаешь, если эта пигалица — какой-то дьявол во плоти, настоящий Мефистофель, который хочет поломать ему жизнь. Он улыбнулся в темноте, но улыбка была печальной.
Радио, так долго крутившее «чамаме», «Расгидос доблес» и коммерческую трескотню, вдруг замолкло. В наступившей тишине Рамиро почудился тихий стон. Потом радио включили опять, теперь оно надрывалось песенкой Чарли Гарсиа об одиночестве. Он услышал, как грязно выругался заключенный в соседней камере, голос был мерзкий и гнусавый.
