— Я тогда уже родилась?
— Вам, душенька, было уж несколько месяцев, когда они расстались.
— Они поссорились?
— Пожалуй, хуже чем поссорились. Это было вот за таким же примерно столом, как мы сейчас сидим, и ваш отец скверную минуту выбрал для объяснения. Еще и при посторонних. Там, конечно, все были свои, но такие дела лучше делать тет-а-тет. К тому же он Джульетте раньше ни словом не обмолвился…
— О чем?
— О том, что уезжает. Мы вот так сидели, пили вино, хохотали, а ваш отец, душенька, вдруг ни с того ни с сего говорит: «Мне нужно не позже чем через неделю уехать во Францию». Сказал это и поглядел на Джульетту. Она была очень гордая, да и вообще все флорентийки гордые. Для нее это было неожиданностью, но она этого постаралась не показать. Взглянула на него и при всех ответила, насмешливо так, как она это умела: «Ты думаешь, я огорчена? Терпеть не могу все эти длинные связи. Уезжай. Да только больше, будь добр, не возвращайся».
Синьора Анджела налила себе еще коньяка.
— Тогда ваш отец спросил: «А что ты будешь делать с ребенком?» — «То же, что и с другими детьми, которые у меня есть. Уж не думаешь ли ты, что твоя дочь какая-то особенная?» Ваш отец не стал больше спорить, поднялся, достал кошелек и осторожно положил его на стол. «Напиши мне, как там она, — сказал он. — И вот… возьми эти деньги». Джульетта, все еще сидя в кресле, сначала ничего не поняла, потом поглядела на кошелек, вскочила и, знаете ли, со страшной яростью произнесла: «Ты… ты сам дьявол. Убирайся… Я ненавижу тебя».
— И все?
— Все, душенька. После этого они расстались. Пожалуй, между ними еще что-то плохое было, кроме этого разговора, но уж этого я не знаю.
Я молчала, пытаясь представить себе эту сцену. Судя по рассказу, отец и мать стоили друг друга — оба одинаково эгоистичные, самонадеянные, душевно глухие. И еще, вероятно, у них были какие-то особые отношения, если моя мама, привыкшая, вероятно, ко всякому поведению мужчин, так оскорбилась, когда отец откровенно предложил ей кошелек.
А еще… еще мне было слегка обидно, что Джульетта Риджи столь небрежно отзывалась обо мне. Конечно, она сказала это в пылу ссоры, чтобы досадить моему отцу, но все-таки…
Синьора Анджела охотно и пространно рассказывала мне о том, какой невероятный успех имела моя мать во Флоренции, как ей дарили драгоценности, платья, лошадей, экипажи, как ловко она могла за три месяца любого богача превратить в банкрота, как сам герцог Тосканский подарил ей яхту и первый назвал ее Звездой, — но все это были несущественные, в значительной мере дешевые сведения, о которых я, в общем-то, догадывалась, но которые не позволяли мне приблизиться к пониманию своей матери, выяснить, какая же она все-таки была, пробиться к ее душе сквозь всю эту золотую мишуру и жалкий внешний блеск.
