Анне Михайловне было смешно и досадно, и что-то приятное было во всей этой необычной ссоре. Ей вспомнился почему-то теленок, как он, вылизанный коровой, отогретый под голбцом, пробовал встать на ноги, падал, скользя копытцами, и снова вскидывал зад, пока не встал, качаясь, широко и косо раздвинув тонкие, непослушные ноги.
— Садитесь-ка за стол… советчики, — усмехаясь, сказала мать и отнесла веревку обратно на кухню.
За обедом Мишка отказался хлебать молоко и расплакался.
— Ну и дурак, — сказал Ленька, придвигая к себе блюдо. — Губа толще — брюхо тоньше. Молоко-то чем виновато?.. И слезами стену не прошибешь.
Мать ударила Леньку ложкой по лбу.
— О ком я хлопочу? Разве мне корова нужна?.. Что жрать будете?
И ушла на печь.
Мишка не унимался, сквозь слезы он приговаривал из спальни:
— Был бы жив… па-пка… по-оказал он тебе… как корову в колхоз… не от-давать.
Упоминание о муже вконец расстроило Анну Михайловну.
— А, пес вас задери! Ведите! — закричала она с печи.
У нее вырвалось это вгорячах, а сыновья уже одевались, поспешно и весело переговариваясь.
— Говорил я тебе, реветь надо, — шептал Мишка, насвистывая. — Ревом все возьмешь.
— Да нет же… Она сознательная, только с виду перечит. Старая, чего уж тут, — отвечал Ленька.
— Как бы нас Красотка не боднула. Рожищи-то у ней здоровенные. Разве взять веревку?.. — соображал Мишка, нахлобучивая по глаза шапку. — Слушай, отведем корову и пойдем шары гонять. Эге?
— Эге. А уроки — как стемнеет.
Ребята затопали по кухне.
— Куда? Не сметь! — Анна Михайловна слетела о печи и жестоко выпорола сыновей.
IX
Все-таки Анна Михайловна свела корову и потом каждое утро бегала на скотный двор смотреть на нее и, как все бабы, ругалась с доярками, что они своих коров кормят клевером, а чужим одну яровицу валят и навоз не сгребают — удивительно, за что только им, вертушкам, будет колхоз добро платить.
Двор Савелия Федоровича, где стояли коровы, считался когда-то на селе самым большим. В навозницу распахивались со скрипом его широкие ворота с двух сторон. Здесь было так просторно, что — Анна Михайловна помнила — «на помочи» клали у Гущина навоз сразу на три телеги и возчики заворачивали и разъезжались на дворе, как на большой дороге. И свету было столько, что, кажется, урони иголку в солому — не затеряется, найдешь.
Теперь двор перегородили жердями вдоль и поперек, в узких закутках было набито по пять, по шесть коров. Теснясь к яслям, они до крови обдирали бока о сучки жердей, бодались и беспокойно мычали. Горы навоза намерзли у стен, и негде было как следует полежать коровам. Петр Елисеев приказал заткнуть оконца и подворотню омяльем для тепла. На дворе стало темно и вроде еще теснее.
