А я выкрикнула «Сима», как дети непроизвольно кричат «мама».
— Как вы сюда попали? — спрашивает, наконец, один.
— Элементарно, — отвечаю я, как можно более светским голосом. — А, собственно, что такого? Через дверь, разумеется. Чтобы… под душем… значит… Где Сима?
— А вы ничего не заметили? — и он указал подбородком куда-то вперед.
Моя голова проследила за его взглядом и уставилась туда, куда он показывал.
— Вы не заметили, что в бане нет стены?
Тут я увидела, что на том месте, где сто лет стояла стена — груды щебня и мусора, а за ними кусты — кусты, густые кусты, а надо всем ярко синее небо. Чем не пейзаж?
Дальше я плохо помню. У меня случился паралич воли и разрыв ума. Сквозь все это я слышу, что баня уже месяц как на ремонте, что дали на пятнадцать минут воду по техническим надобностям, и я угодила аккурат в эти пятнадцать минут, что никакой Симы они не знают, они рабочие, и вообще, девушка, давай собирайся, сейчас бульдозер придет.
И пришел. Но это уже другая история.
Отравлен хлеб и воздух выпит –
Как трудно раны врачевать…
Осип Мандельштам
Голос времени далек и тих, и все же в нем весь гомон миллионоязыкой жизни; время питается жизнью, но само живет над ней и отдельно от нее. Неспешное и задумчивое, словно ток реки, окаймляющей ярмарку.
Томас Вульф
Есть вещи, которые невозможно объяснить. Даже когда вспоминаешь о них через многие годы, и ход мыслей выстраивает свой ряд, быть может, более достоверный, чем логика внешних реалий прошлого.
Вскоре началось другое время. Почему — не знаю. Вот это как раз и трудно объяснить, почему кончается одно время и начинается другое, и, вообще, что это такое: время. Что отличает одно от другого, кроме внешнего рисунка? Чем объяснить, что на одном временном отрезке случаются одно за другим события, словно время, превращаясь в обезумевшую стихию, отбирает их, впитывает, концентрирует, воспроизводит и сплетает из них цепь долгих, нескончаемых бед.
Что-то случилось, говорим мы, что-то сломалось во времени, и оно сошло с ума. И все. И больше ничего объяснить не можем.
Грянул Чернобыль.
Вскоре разразится катастрофа с теплоходом «Нахимов». Но это то, что знают все. А сколько такого, что осталось в памяти не содержанием, а приметой, окраской времени. Тысячи, сотни примет. Превращенный в руины бульвар Шевченко в самом центре Киева, как после бомбежки. Пни торчат, как стариковские зубы, вдоль всего бульвара, от начала и до конца. Это не связано с Чернобылем, это связано с чем-то совсем другим: чтобы тополиный пух не летал, старые деревья, ростом под небо, вырубали, а новые еще только посадят и дадут им вырасти, и уж точно проследят, чтобы пуха от них не было, а пока — разруха, разруха. Вроде кто-то целился в тополя, в каждый тополь отдельно. И в памяти это прочно связалось с чернобыльской бедой: это и стало фоном картины.
