— Перчатки мне сегодня, пожалуй, не обязательны.
— Маша, примерь. Посмотри, чудо узор. Как на платье, только мельче. Маша натянула перчатку.
— Что это в ней? — воскликнула она, как от укола, и вытащила сложенный вдвое листок бумаги. А на нем…
Скрипки, Господа, Скрипки!
…А на нем тонким изящным почерком выведено: «To my love. Boris, September 1958».
И когда Маша вышла в сиянии белого платья и подошла к Борису, звучали не только скрипки — звучал оркестр. И переливы арф вторили переливам света, а от меди труб потолок взмыл высоко под стрельчатые своды и стены, раздвинувшись, преобразились в тонкие убегающие ввысь колонны.
Ах, как правила она свой бал!
Маша двигалась под музыку, не ведая из какой были-небыли приходит к ней эта уже знакомая легкость, эта послушность каждому звуку, каждой паузе, что, как затаенное дыхание, готовит ее к новому движению.
А мелодия — Маша узнала ее: она из маленькой комнаты, откуда пришло платье — вела ее за собой настойчиво и нескончаемо. А Маша доверчиво отдавала себя ее воле, опознав в ней ту родственность, что живет вне нас, вне времени, но, угаданная, приходит, чтобы вознаградить собою.
Скрипки, Господа, Скрипки!
