Зина сидела, слушала, поглаживала листья зелени у ног своих, и что-то безмятежно спокойное, тихое и благодатное коснулось ее сердца, и она заплакала. Встала, оглядела дальние, за полем, сопки, гордый Морджот и встряхнула головой. Подходила к кладке, нарочно громко стукнула ведром по ведру. Пение прекратилось, в открытом проёме показалось белобородое лицо, глаза Дениса Ивановича загорелись приветным огоньком.
— Добро пожаловать, дочь моя светлая!
Денис Иванович знал от самой Зимы, что была она партийная, что и муж ее — вечная ему память!..
— Имя его, имя како?
— Илья Петрович, — ответила она, почему-то заробев.
— Помяну его, мученика, за упокой души. Не возропщешь?
— Да, за упокой. Спасибо, Денис Иванович. Спасибо.
— И тебя помяну, Зинаида, во здравие. Вот и работу ты мне доставила. У, каки худые ведерки! Приходи завтра, днища новые соделаю.
Уже с порога она сказала:
— Вы поосторожней, далеко слышно. Вдруг кто чужой…
— Бог милостив. Привык так-то, работаю и пою, на душе покойней. Кому помеха?
— А все-таки. Разные люди ходят…
Морозову об отце Денисе рассказал Орочко. Сергей ходил в мастерскую, сидели они на бережке, откуда хорошо видно вокруг, вели неторопливую беседу, у Морозова с детства еще остались в памяти и рождественские ночные походы «Христа славить», и посещение собора, староста которого был их соседом, по этой причине Сергей знал архиерея Симеона, приезжавшего в гости к старосте. Оба они погибли насильственной смертью, а собор взорвали. Денис Иванович слушал, осенял себя крестным знамением, а голубые глаза его блестели от стариковских слез.
Осенью Морозов спросил:
— Зима близко. Отец Денис, пожалуй, уйдет в лагерь, холодно здесь.
— Что это ему в лагерь? Мы поможем, утеплим хибару, пусть живет.
Лишь однажды, возвращаясь пешком с поля вдоль речушки, Сергей услышал пение в два голоса. В мастерской пели слаженно, молитвенно. Он не заглянул, чтобы не помешать, прошел в конторку, что-то там сделал, в окно увидел Орочко, вышел и сказал:
— Александр Алексеевич, вы с отцом Денисом неосторожны.
— Что такое? — Орочко испуганно смотрел на друга.
— Шел тем берегом, а вы во весь голос… А если кто другой услышит? Здесь сам воздух пропитан подлостью.
— Да, увлеклись. Праздник сегодня. Вознесение.
— Ты предупреди отца Дениса. Да и сам…
Зима уходила лениво, была ветреной и злой. По ночам в трубе люто завывало. Агробаза дымилась только четырьмя теплицами. Хорошев и Морозов чуть не каждый день ездили по приискам, договаривались брать навоз, обещали и даже сами возили квашеную капусту в бочках, от этой «меновой торговли» зависел будущий урожай. Навоз забирали подчистую, благо на всех приисках были лошади. От собственных подсобных хозяйств начальники постепенно отказывались: хлопот у них и с золотом было предостаточно. Лагеря сидели на штрафном пайке, заключенные все более умирали, а подвоза свежей рабочей силы с «материка» в эту зиму не было, лагерей и по пути сюда на долгой дороге через Сибирь хватало. На фронте трудно понять, что происходит. Украина, Кубань и Дон у фашистов, от Москвы немцев отогнали, но недалеко. Шли самые трагические месяцы войны, теперь никто не повторял бодрых слов «о победе скорой и легкой», даже невероятное обращение Сталина к народу со словами «братья и сестры» не вызывало вдохновения. Ведь едва ли не у каждой третьей семьи братья и сестры в те года заполняли лагерные бараки на северах, землянки в продуваемом Казахстане и тюрьмы чуть ли не в каждом городе. И на фронтах гибли несчетно.
