Теперь он все чаще сходился невзначай с Хорошевым, темы для разговоров находились, хотя Хорошев больше слушал. Да, надо бы усилить надзор за выдачей капусты на складах. Да, печи менять пора во многих теплицах. Согласен, что надо заменить кой-кого из тепличниц. И всякое такое.
Заходил он и в теплицы, уже спокойно. Разматывал длиннющий шарф, улыбался, здоровался.
— Вы опять не бриты, Михаил Семенович, — Зина Бауман с укоризной осматривала агротехника. — Не забывайте, что здесь женское общество.
— Простите, пожалуйста, не успел. С утра ездил на лесоповал, выбирал бревна для стропил. Опять же для теплиц, — тон заискивающий, мягкий.
Она посмеивалась. А когда приходил Морозов, выбирала момент и говорила так, чтобы слышал только он один:
— Не могу понять, чем несимпатичен мне этот агротехник. Хочет казаться несчастным или такой на самом деле? Воли в нем нет. Мужского характера. И взгляд у него…
— У мужиков только одно на уме.
— Я не о том. Я о самостоятельности. Когда нет твердой воли, мужчина уже человек наполовину. Если наследственное, то можно жалеть. А при обстоятельствах, нам известных… Когда сломался, не выдержал, это совсем другое.
И многозначительно умолкала. На эту тему женщины в теплицах говорили жарко, ведь многие из них прошли через страшные и унизительные допросы, вспомнишь — жить не хочется. Удивлялись про себя: да неужели это было со мной? И выдержала? Страшный сон? Нет, реальность, тем более, что многие не выдерживали, жить оставались, но глаза поднять уже боялись.
Зина такие разговоры не поддерживала, просто слушала. А ведь ей перепало всего, даже в камере смертников сидела, прислушиваясь к каждому звуку за дверью. Было — прошло. По ночам вдруг схватывало сердце, почти до обморока, ни вздохнуть, ни позвать на помощь. Лежала, прикусив губы до крови, почти не дыша, пока не отпускало, пока не удавалось вздохнуть полной грудью. Ее не сломили, это поняла уже в лагере, увидев и поняв других, которые не выдержали и потянули за собой ниточку. Было это концом личности, человеческого достоинства и веры в жизнь. Что-то такое она видела в лице агротехника… Видела пришибленного, потерявшего волю и достоинство человека, готового пасть на колени перед голубой фуражкой и смотреть в рот чекиста… Ее передергивало от всего такого. Не могла ни простить, ни понять.
Сама она держалась надеждой на близкий конец этого средневековья, так странно вдруг проявившегося в России, самой милосердной и христианнейшей стране. Это была вера, она поддерживала узницу, потерявшую и мужа, и двоих детей, о судьбе которых ничего не знала.
