Достав из письменного стола лист бумаги, исписанный на машинке, он снова сел, положив этот лист на столик перед собой. (…) Это был, в сущности, обвинительный акт против Думы и ее председателя. (…) Государь задавал мне вопросы по этому листу в том порядке, как они были там написаны, пропуская только те вопросы, которых я коснулся в своей речи. (…) Я (…) заметил один пункт обвинения, через который государь перескочил. (…) Мне бросилась в глаза фамилия – Зурабов. Мне стало ясно, что Николай не только не забыл этого инцидента, но что он-то и является занозой, которая настраивает государя враждебно по отношению ко мне, причем эта враждебность была столь велика, что он не решался заговорить о Зурабове, опасаясь потерять самообладание. Воспользовавшись первым подходящим случаем, я заговорил о том, как неправильно можно судить о Думе по отдельным фактам, если не знать всей подноготной думской жизни, и (…) рассказал государю весь «Зурабовский инцидент» во всех деталях.
«Как, – вскричал государь, – разве председатель Думы не имеет права своею властью исключить из заседания члена Думы?»
Я указал ему на статьи закона. (…)
«Так вот каков закон и как было дело! – сказал государь. – Значит, мне неверно докладывали и закон, и дело».
С этого момента лед был проломлен и государь совершенно изменился ко мне. Я снова встретил в нем приятного собеседника, с которым легко говорить. (…) Государь стал очень сердечно убеждать меня, что не следует придавать большого значения всей этой истории, (…) и с грустью в голосе и с печалью в глазах он так закончил свою речь, имея в виду, вероятно себя самого:
«Да, чем выше положение занимает человек, тем чаще и сильнее приходится ему чувствовать на себе людскую злобу и несправедливость».
(…) Он продолжал настаивать на необходимости изменения избирательного закона, причем говорил об этом так просто и спокойно, что мне не пришло в голову, что он имеет в виду государственный переворот. (…) Если б я догадался, что государь имеет намерение…помимо законодательных учреждений изменить избирательный закон, я, конечно, не преминул бы разъяснить ему, что в таком случае он нарушил бы основные государственные законы и не сдержал бы своего царского слова. (…) Возможно, что Николай хитрил со мной. Он мог притвориться, будто в «Зурабовском инциденте» он был обманут, чтоб тем правдоподобнее разыграть роль обманутого при подписании незаконного указа 3 июня. Может быть также и то, что он не решился прямо сознаться, что он собирается совершить беззаконие, а все ходил вокруг да около. «Не лжет, но и правды не говорит», – по меткому определению Н. А. Хомякова. Последнее предположение мне кажется более отвечающим характеру Николая. (…) Дума была распущена 3 июня 1907 года.
