-- Слушай, мне надо поговорить с тобой о важном деле. Хочу попросить тебя о большом'одолжении... У меня неприятности, крупные неприятности. Ты бы согласился помочь мне, если я попрошу?
-- Само собой, -- отозвался я, -- но как?
-- Деньгами, -- ответила она тихо и просто. -- Мне нужны деньги... Много. И дозарезу. Не хочу рассказывать на что. Ты уж поверь мне на слово, хорошо?
Я протянул руку и взял со стула свои брюки. Извлек из них бумажные купюры и всю мелочь, какая была в карманах, и вложил ей в ладонь.
-- Вот все, что у меня есть, -- сказал я. -- Это все, что я могу для тебя сделать.
Не глядя она положила деньги на ночной столик и, наклонившись, поцеловала меня в лоб. -- Ты гигант, -- сказала она. Не разгибаясь, она смотрела мне в глаза взглядом, полным какой-то молчаливой, застенчивой признательности, затем поцеловала в губы -- не страстно, но медленно, нежно, как бы стремясь вложить в поцелуй то, чего не умела выразить в словах и не решалась доверить немому языку своего тела. _________ * Ну и принадлежность у тебя (фр.)
321
-- Не хочется сейчас об этом говорить, -- сказала она, вновь откидываясь на подушку. -- Je suis emue, c'est tout*. -- И, чуть помедлив, добавила: -Странно, насколько иностранцы добрее соотечественников. Вы, американцы, так добры, так великодушны. Нам нужно многому у вас поучиться.
Старая история; я испытывал чуть ли не стыд за то, что волею случая еще раз оказался в роли щедрого американца. Произошла чистая случайность, пояснил я ей; если бы не эта случайность, у меня не было бы в карманах столько денег. Она ответила лишь, что это придает моему поступку, моему благородному жесту еще большую ценность.
-- Француз все равно так не поступил бы, -- продолжала она. -- Француз бы припрятал их. Француз никогда бы не отдал все свои деньги первой встречной девушке лишь потому, что она в беде. Да он просто-напросто и не поверил бы ей. Сказал бы: "Je connais la chanson"**.
Я ничего не ответил. Это было правдой и неправдой. В конце концов, мир состоит из противоположностей, и из того, что ко времени, о котором идет речь, мне еще не довелось встретить ни одного неприжимистого француза, не следовало, что их вовсе не существует. Попробуй я рассказать ей, сколь мелочными бывали подчас мои друзья, мои собственные соотечественники, -- она мне не поверит, только и всего. А добавь я к этому, что и мною самим двигало не великодушие, а что-то вроде самолюбования (ибо кто, скажите, может быть ко мне великодушнее, нежели я сам?), она, чего доброго, заключит, что я и впрямь того.
