Мадам Бланш приготовилась вывести его через туннель.
— Не сюда! — сухо сказал Президент. — Через главный выход, пожалуйста.
— Прошу прощения…
— Ничего.
Он сам подошел к туннелю и позвал:
— Эмиль!
— Да, господин Президент.
— Поставь машину под окном и сделай, как в прошлый раз. Можешь?
— Конечно.
— Постарайся, чтоб в семь часов оно работало, если повреждение еще не исправят.
— Я сейчас же займусь этим.
В ту же минуту раздался телефонный звонок и послышался монотонный голос Миллеран:
— Да, Эберг слушает… Кто говорит? Из Елисейского дворца? Одну минутку, пожалуйста… подождите… не кладите трубку…
Он не остерегся и, как всегда, попал в ловушку.
— Слушаю…
Как только он услышал, кто говорит, он все понял, но тем не менее выслушал до конца.
— Это ты, Огюстен?
Минутная пауза, как обычно.
— Говорит Ксавье… Пора бы поторопиться, старина… Не забудь, я поклялся прийти на твои похороны, а сам снова в больнице…
Слабый дребезжащий смех. Молчание. Наконец трубку положили.
Миллеран поняла.
— Простите меня… — пролепетала она виновато и растворилась в полумраке соседней комнаты.
Книга «Мемуары Сюлли»[1] лежала у него на коленях, но он не переворачивал страниц. Следившая за ним Миллеран только собралась проверить, достаточно ли ему светло, чтобы читать, как вдруг он заговорил. Он никогда не повышал голоса, обращаясь к ней. Порой после двухчасового молчания он отдавал ей приказание или задавал какой-нибудь вопрос так, будто она сидела возле него, и был настолько в ней уверен, что не простил бы ей малейшей оплошности.
— Спросите на телефонной станции, откуда мне звонили.
— Сейчас, господин Президент.
Все еще глядя в книгу, он слушал, как она говорит по телефону. Вскоре, не вставая с места, она доложила:
— Из Эвре.
— Благодарю.
Он так и думал, хотя в последний раз Ксавье Малат позвонил ему два месяца назад из Страсбурга, а задолго до этого — из госпиталя Кошэн в Париже.
За всю свою жизнь Президент ни к кому не чувствовал настоящей привязанности, и не столько из-за каких-либо принципиальных соображений или черствости сердца, сколько из-за того, что хотел сохранить полную независимость, ценя ее превыше всего. Единственная женщина, на которой он был женат, промелькнула в его жизни незаметно, пробыв с ним всего три года. Она успела родить ему дочь. Но дочь, теперь уже сорокапятилетняя замужняя женщина, мать единственного сына, первокурсника юридического факультета, осталась ему навсегда чужой.
Ему было восемьдесят два года. Он желал лишь покоя — заслуженного, как он считал, покоя. Странно, но единственным, кто цеплялся за него и оказался способен даже на расстоянии взволновать его настолько, чтобы помешать ему читать, стал человек, который и теперь, и в прошлом был для него никем.
