В первый раз он усомнился, овладел собою, поколебался перед началом сердечной истории.
Возвращаясь к себе, он долгое время чувствовал смущение, колеблясь, не смея взглянуть на древние фасады, неподвижные воды, замкнутые монастыри, все то, что навевало отречение от жизни, говорило о культе смерти. Он повторял тихо самому себе: «Жить! Надо жить!» И по мере того, как он приближался к своему дому, перед ним вырисовывалось личико Годеливы, освещая его, торжествуя, увеличиваясь в его мечтах, как луна в каналах.
Нервная болезнь Барбары усиливалась. Она похудела, ее цвет лица стал бледным. Из-за малейшего противоречия, разбитого предмета, ухода прислуги, сделанного замечания она сейчас же раздражалась, выходила из себя. Над домом беспрестанно как бы висела гроза, все жили в ожидании удара грома. Жорис и Годелива должны были непременно, постоянно, следить за собой, безгранично и послушно терпеть ее дурное настроение, как хлебный колос — порыв ветра. Годеливе это было нетрудно; совсем ребенком она привыкла применяться к несговорчивому характеру своей сестры; ее врожденная нежность оставалась неизменной, цельной и невозмутимой, всегда похожей на самое себя, точно покой замерзшей воды, которую бурный ветер так же мало приводит в движение, как нежный ветерок. Жорис менее ее примирился с такими капризами, как бы порывами ветра, противоречивыми случайностями. Никогда не иметь спокойной уверенности! К тому же нервное возбуждение заразительно. Он сам иногда чувствовал себя доведенным до крайности и замыкался в своей мужской гордости. Но это продолжалось недолго. Барбара, привыкшая к тому, что никто ей не противоречил, вскоре становилась точно безумной, бранилась, устремлялась на него. Однажды, не помня себя, опьяненная гневом, она произнесла ужасную угрозу, хриплым голосом, который было страшно слышать: «Я убью тебя»!
Жорис почувствовал жалость, дал пройти кризису, ощущая в глубине души бесконечное сострадание к этому бедному существу, конечно, не владевшему собой; к тому же, он сам находился так далеко, углубился в себя, в свою душу, в эту последнюю комнату, куда никто не входит. Там он находил Годеливу, молча улыбавшуюся в ответ на его любовь. Какое ему было дело до всего остального? Барбара, после таких сильных приступов, оставалась разбитой, — была точно комком тела и нервов, парусом, сброшенным с мачты. Она лежала долгое время неподвижно, усталая, страдающая из-за ужасной боли во всех членах: какие-то нити как будто вытягивались вдоль ее ног, спутывались на коленях, проводили свой моток к ее горлу, точно душили ее.
