— Иван! Поди сюда!
Колкин подошел, смущенно улыбаясь:
— Чего вам?
— Ты в городе сегодня был?
— Был.
— Меня с двумя девушками видел?
— Видел.
— А чего же нс подошел, когда я звал?
Колкин помялся, опустив глаза, а затем, краснея до ушей, спросил еле слышно:
— А зачем?
— Вот чудак! — возмутился Юрезанскнй. — Раз звал, значит, надо! С девушкой хотел познакомить. Все меня спрашивала: «Что за парень такой?» Видать ты ей здорово понравился!
— Да, не-е... — тихо, но твердо произнес Колкин, становясь из красного пунцовым. — Такого быть не должно. Это вы, товарищ старшина, сами придумали.
— Ну, сам!—сознался Юрезанскнй. — Так что же, если нс спрашивала, а в твою сторону все время смотрела! Может, и хотела спросить, да подруги стеснялась. Вот в другой раз на берег пойдем, я тебя познакомлю.
— Что ж, ладно, — соглашался Колкин, зная наперед, что ни за какие блага не подойдет знакомиться и в следующий раз.
Часто ходил в город и Гусев. Его возвращение было всегда шумным и хвастливым. Слегка покачиваясь (товарищи должны были видеть, что он «не зря» болтался по городу и пришел навеселе), он проходил к своей конке, небрежно швырял уже на ходу снятый и скрученный ремень и цинично бросал:
— Дневальный! Запишите: итак, она звалась Татьяной! Два — ноль в нашу пользу.
Обычно кубрик отвечал на это молчанием: хвастовство Гусева уже всем порядком надоело, и только один раз в тишине раздался презрительный и резкий, точно удар плетью, голос Булаева:
— Пи-жон!
Этим было многое сказано. Обидное, как оплеуха, слово как нельзя лучше подводило итог всей нескладной и безалаберной двадцатилетнен жизни Гусева.
.После окончания семилетки он распрощался со школой п был устроен отцом на завод, где тот работал.
Здесь, снюхавшись с последними прощелыгами, он стал пить водку, часто пропивая вега получку до копейки, а вскоре в одной пьяной компании обесчестил, вместе с другими, шестнадцатилетнюю работницу из соседнего цеха.
Их судили. Судили всех, кроме него. Чудом ему удалось выпутаться, и на время он затих. Но бациллы хулиганства и разврата крепко отравили его кровь. И он, несомненно, плохо бы кончил, но тут наступил срок призыва.
— Ничего! Ничего! Армия его научит! — радовался стареющий, уставший от постоянных неприятностей отец.
И армия стала его учить. Много крови попортил он младшим и старшим командирам, много дней отсидел на гауптвахте в первый год своей службы. Он попал на флот, на крейсер, но вскоре понял, что профессия моряка романтична, пока с ней близко не знаком, и твердо решил списаться на берег. И это ему удалось. Удачно обманув ста-рика-окулиста, он перешел на службу охраны рейда и попал в Константнновскнй равелин. И здесь не жалели ни сил, ни труда, чтобы сделать из него человека. И он постепенно, под влиянием окружающих, действительно становился лучше, становился «средним» краснофлотцем, правда, с причудами и вывихами, но все же дело шло благополучно. Так все шло. пока вокруг было спокойно, пока от него не требовалось проявления железной воли, самопожертвования, чистоты и благородства духа.
