Ефрейтор снова пробежал пальцами по его руке сверху вниз.
— Возьми себе. Пригодится.
Это был маленький трофейный револьвер.
Как-то Рябоштан, солдат бывалый, прошедший, как говорится, огонь и воду, сказал ему:
— Вот ты еще солдат необстрелянный, не знаешь, что самое страшное на фронте. А самое страшное, парень, это под обстрелом в окопе сидеть. Верно. В атаку идешь — тут дело ясное. Вот ты сам, вот вражья траншея, давай жми, пуля дура, штык молодец. Даже когда немец жмет, а ты пятки смазываешь, — тоже все понятно. Делай свое дело, не зевай. А коли артобстрел или, того хуже, минами он тебя закидывает — тут уж самое гиблое положение. Высунуться — ни-ни. Стало быть, ты уже не стрелок. Двигаться тебе тоже никуда нельзя. Лежи знай, да прикидывай в уме — в тебя или мимо. Мимо — стало быть, пофартило, радуйся, солдат. А чему радоваться, спрашивается? Ведь коли обстрел, то какой-то процент пострадавших должен же быть, так? И если не тебя, то твоего же товарища тот осколок заденет. Выходит, и радость не в радость. Так-то, парень.
Говорил он спокойно, с добродушной улыбкой, но слушать его Генджи было неприятно. Он сам не понимал почему. Просто молодое сердце его не принимало такую солдатскую мудрость, которая учила помнить о смерти.
И вот теперь, проводив Рябоштана и вернувшись к своим, он вдруг вспомнил прощальный взгляд ефрейтора, благодарный и почему-то немного виноватый. И он подумал, что теперь смерть не будет для него таким уж далеким, почти отвлеченным понятием, что «процент пострадавших» — это в сущности вполне конкретные люди, его товарищи по оружию, и, может статься, он сам однажды будет в этом числе.
Но эти мысли не привели его в уныние, не расслабили волю. Тем более, решил он, каждый свой час, каждую минуту надо быть солдатом, настоящим солдатом.
По цепи передали: приготовиться к атаке.
И вот они уже вышли из укрытия под свинцовый дождь, побежали, падая и поднимаясь вновь, задыхаясь от бега, переламывая в себе страх, — вперед, только вперед…
За рвом, прижатые пулеметным и автоматным огнем, залегли, стали окапываться. Но какой-то офицер, которого Генджи видел впервые, вскочил, поднял над головой пистолет и закричал во всю силу Легких:
— За мной! Вперед! Ур-р-ра-а!
Не оглядываясь, зная, что солдаты пойдут за ним, он побежал по-молодому легко, как на стадионе. И бойцы поднялись за ним, тоже закричали «ура», побежали, обгоняя друг друга, к кукурузному полю. Генджи мельком увидел среди бегущих лейтенанта Сатыбалдыева, командира своего отделения сержанта Горелика, и не молодого уже, медлительного ярославца Мороза, еще несколько знакомых лиц, но тут же забыл о них, увлеченный бегом, близостью рукопашной, хриплым «а-а-а», плывущим над степью.
