— Я сам думаю о том же, — отзывается Каджар. — Ведь они понимают, что их песенка спета, что заперты они со всех сторон, как в мышеловке, и все-таки отбиваются. А вон в соседнем квартале давно уже прекратили сопротивление — вышли на улицы с поднятыми руками.
— А возможно, здесь какие-нибудь особые немцы, — высказываю догадку я. — Эсэсовцы, наверное?
На мостовую медленно, как осенние листья, переворачиваясь в воздухе, падают и падают листовки. В них напечатаны стихи;
Ты одессит, Мишка,
а это значит,
что не страшны тебе
ни горе, ни беда!
Солдаты, поймав листовку, читают стихи, смеются и снова, очередь за очередью, бьют по заложенным кирпичами окнам дома.
ПОЕДИНОК (перевод Ю.Белова)
Уже давно в кипящем радиаторе дунайская вода смешалась с ледяной водой горных речушек. Дорога длинная, день жаркий, и томительная дрема одолевала солдат. Усатый ефрейтор со странной фамилией Рябоштан, сидящий рядом с Генджи, то и дело встряхивал головой, как это делают, когда отгоняют назойливую муху, и шевелил белесыми бровями. Мимо нас проплывали крохотные кукурузные поля, редкие перелески, аккуратные, непривычные на вид домики со ставнями и черепичными крышами.
— Далеко от родимых мест занесло нас, — вздохнул Рябоштан. И вдруг спросил соседа. — Тебя как звать-то?
Генджи посмотрел на него с удивлением. Который уже раз спрашивал его об этом Рябоштан и все, видно, не мог запомнить имя.
— Генджи меня зовут. Понял? Генджи!
— Слушай, — примирительно сказал ефрейтор, уловив в голосе Генджи нотки раздражения, — давай, я тебя просто буду знать Генкой?
Генджи усмехнулся. Он уже привык к тому, что русские переиначивают туркменские имена на свой лад.
— Давай, Генкой.
Рябоштан помолчал, потом продолжал:
— Ты не обижайся… Дружок у меня был, тоже Генкой звали. Мы с ним вот так, как с тобой, знаешь, сколько прошли да проехали! Автомат-то, что у тебя, раньше ему принадлежал. Эх, золотой был парень! С таким хоть в бой, хоть в разведку, хоть куда — такой был парень.
Дорога петляла, уходила то влево, то вправо, порой даже как будто поворачивала назад. Но солдаты знали, что едут они все-таки на запад, и это было приятно. Радовались все. Но Генджи испытывал особое чувство. Как-никак он был теперь настоящим солдатом, принявшим несколько дней назад боевое крещение. И автомат с потертым, поцарапанным ложем, принадлежавший раньше его назввнному тезке, тоже возвышал Генджи в собственных глазах, — как бы приобщал его к подвигам, которые совершал тот, другой Генка, золотой парень, убитый под Белградом.
