…Перед наступлением нас построили. В строй встали десять человек. Одиннадцатый оцепенело застыл перед строем и на него были направлены дула наших автоматов. Его левая рука, неуклюже забинтованная, висела на перевязи. Он старался не смотреть на нас, отводя плохо слушавшиеся глаза в сторону двугорбой высоты, которую нам предстояло взять.
Днем он сам прострелил себе руку, обернув ее мокрой тряпкой. О чем он думал, совершая это преступление? Может, о том, что вернется домой, к близким и будет за праздничным столом похваляться своими воинскими подвигами… А что он думал сейчас, стоя перед теми, кто делил с ним все тяготы окопной жизни?..
Нам было не по себе. Каждый из нас готов был пойти на самое опасное задание, только бы не это… Но он служил в нашем отделении, мы, и никто другой, обязаны расстрелять его.
Зачитали приговор.
— По предателю Родины…
Десять автоматов вздрогнули.
— …огонь!
Автоматы затрепыхались в наших руках, словно норовили вырваться. Потом наступила полная тишина. А он стоял, как и прежде, стараясь не смотреть на обмотанную грязным бинтом руку. Видно, все мы, поддавшись приступу минутной жалости, понадеялись друг на друга. Жалость! А ведь он не жалел нас, когда спускал курок автомата, хотя знал, что после этого на каждого из нас придется чуточку больше смертельной опасности и чуточку меньше надежды дожить до победы.
…И снова:
— Огонь!
Стройный, короткий залп эхом отдается в вечернем влажном воздухе.
Я давно заметил этого автоматчика, укрывшегося в одном из колен траншеи, откуда хорошо простреливалась прилегающая местность. Шагах в трех от меня траншея делала изгиб, и добравшись до этого изгиба, я мог бы достать его прикладом. Но он короткими очередями заставлял меня прижиматься к земле. Наконец, выждав удобный момент, я рывком метнулся вперед. И не успел еще перевести дыхание, как рядом со мной на дно траншеи упала граната с длинной деревянной ручкой. Я инстинктивно потянулся к ней, но откуда-то из-за плеча неожиданно вывернулся Гриценко и схватил ее раньше меня. И тотчас же оглушительный взрыв швырнул его на меня. Я не выдержал навалившегося и как-то враз отяжелевшего тела и упал. Когда я встал на ноги, то первое, что увидел, был окрашенный и склеенный кровью белобрысый чуб Гриценко.
…В безлунные ночи Днепр поблескивал тускло, словно вороненная сталь. Древняя песенная река! Как мечтал Гриценко зачерпнуть в горсть твоей воды и пить, пить, пить ее. Он не дошел до тебя нескольких шагов, и навсегда остался лежать под невысоким холмиком на гребне двугорбой высотки. И как бы хорошо ни был ты виден, Днепр, с той высоты, Гриценко никогда не увидит тебя и не услышит твоего голоса. А я слышу, и мне сдается, что он похож на голос моего деда. И будто говорит он мне: «Убить врага могут и смельчак и трус. Но пожертвовать жизнью ради товарища способен только герой».
