Руфь вздохнула.
— Каковъ онѣ? спросила она, помолчавъ.
— Да чтоже я вамъ право скажу, когда меня къ нему не пускаютъ? Мистеръ Джонсъ сказалъ, что сегодня вечеромъ долженъ быть переломъ; но не думаю, чтобы это было такъ: вѣдь всего четвертый день что онъ боленъ, а гдѣ же слыхано, чтобы переломъ приходилъ въ четный день? Это всегда бываетъ на третій, на пятый, на седьмой, или вотъ эдакъ. Вотъ помяните мое слово, что переломъ наступитъ завтра вечеромъ и вся честь останется за ихъ важнымъ, лондонскимъ докторомъ, а нашего честнаго мистера Джонса, — въ сторону. Не думаю я однако, чтобы кончилось добромъ. Джелертъ недаромъ такъ воетъ. Боже ты мой! что съ нею? Что это съ вами? всегда такая твердая, а тутъ вдругъ надаетъ мнѣ на руки!
Рѣзкій голосъ ея привелъ въ сознаніе Руфь, ошеломленную ея словами. Она сѣла, не говоря ни слова; вся комната шла кругомъ передъ ея глазами. Ея блѣдность и слабость внушили жалость мистриссъ Морганъ.
— Вы кажется и чаю не пили. Да, право, такъ; эти дѣвки ни о чемъ не подумаютъ.
Она энергически дернула за звонокъ, и не дожидаясь его дѣйствія, вышла за двери и громко крикнула поваллійски, отдавая приказанія Нестъ, Гуенъ и еще тремъ-четыремъ грубымъ, честнымъ и грязнымъ служанкамъ.
Онѣ принесли для Руфи чай, очень вкусно сервированный по понятіямъ, господствовавшимъ въ этомъ гостепріимномъ, но незатѣйливомъ домѣ. Къ чаю было подано столько яствъ, что это обиліе скорѣе возбуждало отвращеніе, нежели апетитъ. Но доброта, съ которою ласковая, краснощокая служанка уговаривала Руфь покушать и выговоры мистриссъ Морганъ за то, что она не прикоснулась къ жаренымъ тартинкамъ (для которыхъ по собственному распоряженію хозяйки не пожалѣли масла), оказали ей болѣе пользы, нежели самый чай. Она стала надѣяться и нетерпѣливо ждать утра, когда надежда ея могла осуществиться. Напрасно говорили ей, что комната, гдѣ она провела день, находилась къ ея услугамъ; она не сказала ни слова, но не ложилась въ эту ночь, когда рѣшался вопросъ о жизни и смерти. Она стремилась душою въ комнату больного, пока не утихло все въ шумномъ домѣ, прислушиваясь къ бѣготни около этой недоступной для нея комнаты, и къ повелительнымъ, хотя сдержаннымъ до шопота голосамъ, требовавшимъ то того, то другого. Потомъ все стихло. Полагая, что всѣ заснули, кромѣ сидѣльщиковъ у больного, Руфь проскользнула въ коридоръ. На противоположной стѣнѣ его находились два окна, проложенныя въ толстой, каменной стѣнѣ; на подоконникахъ стояли горшки съ геранью, которая разрослась густо и безыскуственно и заслонила свѣтъ. Ближайшее къ комнатѣ Беллингема окно было отворено и ночной вѣтерокъ врывался въ него теплою, ароматическою струею, не нарушавшею общей тишины. Время было лѣтнее и по ночамъ не темнѣло до мглы; свѣтъ только померкалъ и предметы теряли свои краски, но формы ихъ оставались ясными для глазъ. Продолговатая форма блѣднаго, испещреннаго тѣнями свѣта лежала на гладкой стѣнѣ, противъ оконъ; тѣни обозначали формы растенія, казавшіяся тутъ граціознѣе чѣмъ въ дѣйствительности. Руфь пробиралась тамъ гдѣ не было свѣта. Она сѣла на полу у самой двери; вся душа ея перешла въ слухъ, но все оставалось тихо, только сердце ея билось сильнымъ, тяжолымъ и мѣрнымъ стукомъ молотка. Ей хотѣлось бы остановить этотъ рѣзкій, несмолкаемый стукъ. Ей послышался шелестъ шолковаго платья и подумалось, что не слѣдовало бы носить такое въ комнатѣ у больного. Всѣ ея мысли до такой степени сосредоточились на заботѣ о немъ, что она чувствовала тоже что и онъ. Шелестъ произошолъ вѣроятно отъ какого-нибудь движенія сидѣлки при больномъ, потомучто вслѣдъ за этимъ снова наступала мертвая тишина. Легкій вѣтерокъ проносился въ горы, пролеталъ съ протяжнымъ, отдаленнымъ воплемъ между ихъ извилинами, и теряясь въ нихъ, болѣе не возвращался. А сердце Руфи все стучало. Тихо, какъ видѣніе, поднялась она съ мѣста и подошла къ открытому окну, пробуя отвлечься отъ нервнаго прислушиванья къ этому вѣчно-повторяющемуся звуку. Вокругъ, подъ тихимъ небомъ, подернутымъ скорѣе туманомъ, чѣмъ облакомъ, возставали высокіе, темные силуэты горъ, запиравшихъ селеніе какъ гнѣздо. Они стояли подобно исполинамъ, подобно торжественнымъ сторожамъ на рубежѣ земли и времени. Тамъ и сямъ круглая, черная тѣнь напоминала Руфи какое-нибудь ущелье, гдѣ она бродила съ милымъ, среди солнца и веселья. Ей подумалось, что природа эта, какъ очарованная, заснула въ вѣчномъ счастьи и покоѣ; что въ такую прелестную страну не должно бы закрадываться ни горя, ни страданій: все это должно бы исчезать передъ лицомъ величественныхъ, горныхъ стражей. Но теперь она узнала, что земля не имѣетъ ограды, которая охраняла бы ее отъ смерти. Какъ молнія слетаетъ она съ неба, и въ домъ, охраняемый горами, и въ городской чердакъ, и во дворецъ, и въ хижину.
