И точно. Руфь вовсе не замѣтила на лицѣ мистера Беллингема недовольнаго выраженія, подмѣченнаго старикомъ. Она подбѣжала къ Тому, и пожимая ему руку, просила поклониться отъ нея его женѣ.
— Скажи Мери, что я сошью ей отличное платье, какъ только буду имѣть свой собственный магазинъ; самое модное сошью, съ пышными рукавами, такъ что она сама себя въ немъ не узнаетъ. Скажи же Томъ, не забудешь?
— Скажу дитя, скажу. Рада она будетъ слышать, что ты не позабыла о хорошемъ старомъ времени! Да благословитъ тебя Богъ, да сохранитъ онъ тебя своимъ промысломъ!
Руфь была уже на полдороги къ нетерпѣливому Беллингему, когда старый другъ ея позвалъ ее назадъ. Ему хотѣлось предостеречь ее отъ грозившей ей по его мнѣнію опасности, но онъ не зналъ какъ бы это сдѣлать. Все что онъ придумалъ сказать ей, когда она вернулась, былъ текстъ изъ писанія, — впрочемъ онъ и думалъ на библейскомъ языкѣ, когда мысль его была увлечена чувствомъ за предѣлъ дѣйствительной жизни.
— Дитя мое, сказалъ онъ, помни, что дьяволъ рыщетъ вокругъ васъ, яко левъ рыкающій, ища кого бы пожрать. Помни объ этомъ, Руфь.
Слова эти коснулись ея слуха, не внушивъ ей никакой сознательной мысли. Единственное что онѣ пробудили въ ней было воспоминаніе о томъ страхѣ, который она чувствовала ребенкомъ, когда впервые услыхала это изреченіе и представляла себѣ потомъ голову льва со сверкающими глазами, выглядывающую изъ темной кущи лѣса, которую она поэтому всегда обходила и даже теперь не могла думать о ней безъ трепета. Она никакъ не воображала, чтобы страшное предостереженіе относилось къ красивому юношѣ, который поджидалъ ее, съ блескомъ любви во взорѣ, и нѣжно положилъ ея руку подъ свою.
Старикъ вздохнулъ, провожая ихъ глазами.
— Да направитъ Господь стопы ея! произнесъ онъ про себя, — боюсь я, что она идетъ опаснымъ путемъ. Надо сказать хозяйкѣ чтобы она сходила въ городъ и поговорила съ нею, шепнула ей словечко на счетъ этой бѣды. Добрая старуха, какъ Мери, сумѣетъ лучше сдѣлать это нежели старый дуракъ, какъ я.
Бѣдный работникъ долго и горячо молился въ эту ночь за Руфь. Онъ называлъ это «отстаивать ея душу» и надо полагать, что молитвы его были услышаны, потомучто «судъ божій не то что судъ людской.»
А Руфь между тѣмъ шла своею дорогою, не замѣчая носившихся надъ нею мрачныхъ призраковъ будущаго; грусть ея, съ легкостью дѣтскаго возраста, еще не утраченною въ шестнадцать лѣтъ, перешла въ тихое веселье, имѣвшее необъяснимую прелесть. Мало-помалу она прояснилась до чувства полнаго счастія. Вечеръ стоялъ тихій и ясный, новорожденное лѣто разливало на все такую прелесть, что подобно всякому молодому созданію Руфь ощутила за себѣ его благодатное вліяніе.
