— Къ завтраку, — это, кажется, по вашей части, Иванъ Ильичъ? досказалъ весело князь Ларіонъ.
— Боже мой, вскликнулъ Гундуровъ — а я еще не уѣхалъ!..
Всѣ разсмѣялись.
— И прекрасно сдѣлали, — княгиня Аглая Константиновна. вамъ бы этого никогда не простила!.. Mesdames, господа, пожалуйте! приглашалъ князь; — Сергѣй Михайловичъ — вашу руку княжнѣ!..
Бойкая барышня шагнула къ нему:
— Ваше сіятельство не откажете мнѣ въ чести быть моимъ кавалеромъ? прощебетала она «птичкой пѣвчею»…
Князь Ларіонъ поглядѣлъ на нее съ полуулыбкой:
— Позвольте вамъ предложить болѣе подходящаго для васъ спутника, подчеркнулъ онъ, указывая на Ашанина… — Пойдемте, Иванъ Ильичъ!..
Надежда Ѳедоровна прошла одна, за всѣми, съ поникшимъ челомъ и своею вѣчно-горькою усмѣшкой, — и отправилась къ себѣ, въ третій этажъ.
Хозяйка дома, — расплывшаяся сороколѣтняя барыня съ крупнымъ, еще свѣжимъ лицемъ и сладкими, томно вращавшимися глазами, которымъ какъ-то странно противорѣчилъ весьма замѣтный пушокъ темнѣвшій надъ ея твердо очерченными, полными губами, — уже кушала чай когда молодое общество съ княземъ вошло въ столовую. Она была не одна. У длиннаго стола, сверкавшаго лоснящимся блескомъ свѣжей узорчатой скатерти и уставленными на ней всякими серебрянными мисками, кастрюлями и приборами, занимали мѣста нѣсколько человѣкъ гостей, прибывшихъ въ Сицкое за нѣсколько дней ранѣе нашихъ пріятелей. Одесную княгини, съ понуреннымъ видомъ обмакивая длинно нарѣзанные ломтики хлѣба въ яйцо, сидѣлъ нѣкто Зяблинъ, разочарованный и раззоренный московскій левъ, господинъ съ большимъ грузинскимъ носомъ и отличными, цвѣта воронья крыла, бакенбардами, — «неудавшійся Калабрскій бригантъ» говорилъ про него князь Ларіонъ. — По другую ея руку попрыгивалъ на своемъ стулѣ что-то разсказывая ей и громко хохоча своему собственному разсказу, «шутъ Шигаревъ», какъ относился о немъ Ашанинъ, — одинъ изъ тѣхъ счастливцевъ, которыхъ щедрая природа одѣлила способностью воспроизводить съ изумительнымъ сходствомъ жужжанье мухи подъ ловящими ея пальцами, визгъ отворяемой табакерки на деревянныхъ шалнерахъ, блеяніе овцы и мяуканье кота, доставать языкомъ кончикъ собственнаго носа, и тому подобными салонными талантами; комикъ на сценѣ онъ былъ превосходный, а наружностью своей напоминалъ болотную птицу вообще, и пигалицу въ особенности… На противоположномъ концѣ стола, рядомъ съ m-me Crébillon, эксъ-гувернанткою самой Аглаи Константиновны, живою старушкою съ густыми сѣдыми буклями подъ тюлевымъ чепцомъ, бѣлѣлась золотушная и чухонская физіономія Ивана Карлыча Мауса, молодаго малаго, выпущеннаго недавно изъ училища правовѣденія, въ которомъ отецъ его былъ докторомъ. Юный Иванъ Карлычъ сознавалъ, повидимому, вполнѣ это двойное преимущество: быть нѣмцемъ, — разъ, и выпущенникомъ заведенія, имѣющаго поставлять на Россію государственныхъ мужей, — два: а потому, хотя пока и занималъ лишь скромную должность губернскаго стряпчаго, держалъ себя такъ внушительно важно и разсѣянно дѣльно, какъ будто и въ самомъ дѣлѣ былъ уже министромъ юстиціи… Одиноко, межъ незанятыхъ еще стульевъ, ежился, словно боясь притронуться къ своему прибору, длинный, невзрачный уѣздный землемѣръ, вытребованный владѣлицею Сицкаго для какого-то размежеванія. Наслаждаясь его робкимъ видомъ, нагло ухмылялся стоявшій прямо противъ него monsieur Vittorio, не то Итальянецъ, не то Бельгіецъ, рослый и видный изъ себя, лѣтъ сорока, франтъ, бывшій курьеръ покойнаго князя, теперь factotum и мажордомъ княгини.
