Гритье подошла к Полю.
— Мсье, — начала она, — правда ли, будто вы требовали с моей матери десять тысяч франков, чтобы меня вылечить?
— Я! Нет, это она сама мне предложила.
— Вы требуете, чтобы она вам их выплатила?
— За кого вы меня принимаете? — сморщился Поль, пожимая плечами.
— Что вы там мямлите? — донесся из-за полуоткрытой двери срывающийся от натуги голос.
Это не выдержала Розье — она, вытаращив глаза, с искаженным лицом, на котором тревога явно боролась с надеждой, дрожа как осиновый лист, с тоской ожидала ответа Поля.
— Да войдите же наконец, мадам, — сказал тот с улыбкой.
— Так да или нет? — спросила Розье.
— Да нет же, — отвечал он.
— Нет? — повторила Розье. — Он сказал нет! Вы не хотите де… де… десять тысяч франков?
— Нет.
— Нет?
— Нет, — снова сказал он.
— Да неужто так?
— Истинно так.
Розье изобразила улыбку.
— Дайте же мне руку, — сказала она, — вы поистине добрый парень, хи, хи, вот уж парень-то добряк!
— Она надо мной издевается? — спросил Поль.
— Да, — ответила Гритье.
Розье снова заговорила:
— Налей же, Гритье. Налей стаканчик вина господину доктору, если там еще осталось в бутылке. Ах! Вы поистине добры, мсье. Поистине добры; ха-ха-ха. Да, очень добры. Гритье, пробку на место!
И Розье, уткнув лицо в передник, чтобы никто не слышал, как она хохочет, пошла запереть свои десять тысяч в сундук, привинченный к полу спальни.
Сиска только что спустилась, чтобы открыть кабачок для рабочих, имевших обыкновение по субботам засиживаться допоздна.
Поль замолчал и смотрел на Гритье: он казался успокоенным, почти грустным, его унесло половодье новых, свежих и мечтательных ощущений настоящей любви; в его пылавших ушах звенели песни ангелов — это румяная кровь приливала к голове его. Малейшие жесты Гритье казались ему нежнейшими, и в задушевность этих юных мыслей он входил, как будто в сиявшую комнату; он ощутил в ней душу настоящей женщины, которая вся нежность, вся любовь. Ему так хотелось словами, поцелуями, им самим сочиненными песнями сказать ей: «Маргерита, я люблю тебя, я так хочу, чтобы ты была сильной, счастливой, такой неудержимо нежной, чтобы теплым казался тебе зимний ветер, чтобы по заледеневшему снегу ты шла точно по травяному полю, и тусклое заснеженное небо было бы для тебя нежным небом весны, когда цветут фруктовые сады, когда благоухают далеко по всей деревне кипенно-белые цветы густого боярышника. Я хочу…» Хотелось ему, чтобы она была всем, чем способна быть женщина, какой видится она влюбленному в нее мужчине. В его мозгу путались песни, мечты и мысли о любовных объятиях с двадцатью разными женщинами, но все они были Маргеритою. Столь смелый полет мыслей приобретал скромную и трепетную почтительность, стоило ему представить, как он приблизится к ней, расскажет о мечтах своих… И он чувствовал, как душа ее растает от нежных слов, сказанных так тихо, и тогда, наверное, стоит ей лишь приободрить его, из уст прольется поток красноречия!
