— Вы, собственно, о чем?
— Не знаю, что вы собираетесь предпринять, — сказал я, — но помните, что вам очень трудно будет добиться чего-либо без доказательств, которые юристы сочли бы неоспоримыми. Есть ли они у вас?
Вид у него был возбужденный и заносчивый.
— Если подходить с такой точки зрения, — ответил он, — то, пожалуй, нет. Но люди разумные не могут со мной не согласиться.
— Тогда что же вы собираетесь предпринять? — повторил мой вопрос Мартин.
— Прежде всего добиться, чтобы несправедливость, допущенная в отношении этого самого Говарда, была исправлена. Это само собой разумеется.
Он сказал это просто, с достоинством, но, как всегда, слегка педантично и высокомерно.
— Когда же вы пришли к этому решению?
— Как только увидел, что по-другому всего этого дела не объяснишь. Произошло это вчера, во второй половине дня, хотя уже за двое суток до этого я начал понимать, что другого объяснения быть не может.
— Извините, — сказал Мартин, поворачиваясь к нему, — не так-то легко допустить, что другого объяснения действительно быть не может.
— Неужели вы думаете, что я не прикинул всех возможностей?
— А неужели вы думаете, что не могли ошибиться? Ведь вы же только что сказали, что ошибались прежде.
— Вы сейчас сами убедитесь в том, что я не ошибаюсь, — сказал Скэффингтон. — Кроме того, есть один вопрос, по которому я хотел бы с вами посоветоваться, — с вами обоими.
Сначала он ответил на вопрос Мартина, что заставило его «снова заняться этим делом». Оказалось, что, хотя жена Скэффингтона и не часто виделась со своим дядей Пелэретом при его жизни, с поверенными его она поддерживала хорошие отношения. Один из них сообщил Скэффингтонам, что в колледж отправлен последний ящик с бумагами старика. Скэффингтон, конечно, счел своим долгом просмотреть и эти бумаги.
Пока он объяснял нам все это, я снова подумал, что голос его, монотонный и вялый, как-то не вяжется с его внешностью. Но умственные способности этого человека я прежде явно недооценивал. Он обладал умом точным, настойчивым, без больших взлетов, но очень трезвым. Наслушавшись отзывов о нем, я был под впечатлением, что в науке он дилетант и должен быть счастлив, что его вообще избрали в члены совета колледжа. Теперь я начал в этом сомневаться.
Меня интересовало, как сам он относится к старому Пелэрету. Очевидно, близко знакомы они не были. Скэффингтон, по-видимому, уважал его, но несколько отвлеченно, как уважал бы любого известного ученого, каким стремился стать со временем сам. А к науке Скэффингтон имел определенное призвание. Несмотря на все свое богатство и огромную самоуверенность, он не чувствовал себя свободно среди ученых; он не мог держаться с коллегами так, как держался раньше с офицерами своего полка; ему было легко со мной и с Мартином именно потому, что мы встречались на официальных приемах и имели общих знакомых. Однако при том, что в глубине души он считал большинство «этих господ» ниже себя по общественному положению, он страстно хотел завоевать их признание. Он страстно хотел вести серьезную научную работу, как Пелэрет и Гетлиф. И, утверждая, что для него это недостижимо, он тем не менее стремился к тому, чтобы в нем видели ученого, уважали его как ученого.
